Когда я делал образ Бисмарка в своем романе «Битва железных канцлеров», я предупредил читателя, что Бисмарк был реакционер, но честный, убежденный в правоте своего реакционного дела, и никто в редакции не осмелился мне возражать. Почему же не допустить, что Столыпин был подобной фигурой?
Не пойму, в чем дело? Если мне не нравится автор, я его не читаю. Но, не читая его, я тем самым теряю право хвалить или порицать его. А вы, господа, ненавидя меня, все-таки продолжаете читать все мои книги… Значит, тут есть что-то еще, помимо нелюбви!
Верно, что наши литературоведы умеют дуть во флейту, но дуть во флейту — это еще не значит уметь играть на ней.
…никогда ничего не переделывал. Каждая книга — это документ жизни писателя, а документы — по прошествии времени — нельзя переделывать, ибо это было бы уже фальсификацией жизни писателя.
Редактор так же необходим литературе, как и палач для больницы.
Я — один, я всегда одинок, я — писатель-одиночка, а клевещут на меня сотни и тысячи…
Сначала, когда пишешь, идет борьба за строчку. Потом, когда переписываешь, идет борьба со строкой…
Меня иногда ругают за то, что к любому выверенному событию я подхожу со своей точки зрения — авторской.
Меня обвиняют, что к событию, о котором уже давно имеется трафаретное мнение, я пытаюсь подойти с новых позиций, со своей точки зрения. Позвольте, а как же иначе? Плох как раз тот писатель, который пережевывает одряхлевшие истины…
Критики часто упрекают меня за то, что с царями, императрицами, королями и принцессами я обхожусь несколько фривольно, не сгибаясь перед ними в рабском поклоне. Для меня венценосцы — это просто люди, такие же; как мы с вами, читатель, только сам акт их рождения сделал их выше нас, выдвинув их наверх. А зачастую они ничуть не выше обычных людей, просто их выдвинул на поверхность могучий фактор Его Величество Случай.
Критики меня упрекают за то, что, мол, герои Вал. Пикуля, и крестьяне и аристократы, разговаривают одним и тем же языком. «А как же иначе?» возмущаюсь я.
Критики просто не знают русской истории и истории своего языка. Да будет известно им, что в XVIII веке — да! — аристократы были образованы в языках и часто употребляли французский язык. Но когда они переходили на язык природный, язык русского народа, то они — подчеркиваю это! — разговаривали тем же простонародным языком, какой слышали крестьяне, какой употребляли кучера и прочие люди…
Мало того! Пусть критики хотя бы полистают переписку аристократов XVIII века: она переполнена простонародными выражениями, в ней полным-полно тех слов, которые у нас никогда не пропустит цензура.
