Прислонясь к столбику навеса, Флори изображал, что курит преподнесенную хозяином сигару, а Элизабет, так и не выпуская из рук прекрасного ружья, сыпала вопросами:
– Скоро уже? А патронов у нас хватит? А сколько загонщиков? Как я мечтаю об удаче! Думаете, сможем кого-нибудь подстрелить?
– Какую-нибудь мелочь, надеюсь, собьем. Парочку голубей или диких кур, их во все сезоны полно. Хотя местные предупреждают, что сейчас тут и леопард бродит, на прошлой неделе вола загрыз.
– Леопард! Вот бы счастье – застрелить леопарда!
– Боюсь, маловероятно. Главное правило здешней охоты в том, чтобы ни на что не рассчитывать. Всегда впустую. Джунгли кишат дичью, но порой и ружье не вскинешь.
– Почему?
– Сплошные заросли, добычу в пяти шагах не различишь, а если и заметишь, так на долю секунды, – вмиг исчезнет. Притом вода всюду, и прочных мест обитания нет. Бродяги тигры, бывает, уходят за сотни миль. И все зверье необычайно чуткое, подозрительное. Я в молодости ночи напролет высиживал в засадах возле тухлых коровьих туш – ни один чертов тигр не приблизился.
Элизабет, весело ежась, передернула лопатками. Любые полслова об охоте радовали ее; в минуты подобных рассказов Флори ей нравился, по-настоящему нравился. Вот если бы вместо дурацких книг, всего этого свинского искусства он говорил бы о засадах! В приливе восхищения она залюбовалась им, таким эффектным, таким мужественным, в распахнутой у горла полотняной рубашке, армейских шортах и высоких охотничьих ботинках, с красивым загорелым профилем (меченая щека была не видна).
– Еще, еще про тигров, – ласково потребовала она. – Ужасно интересно!
Он рассказал, как убил год назад паршивого старого людоеда, разорвавшего одного из его кули. Засада на дереве в мачане, жужжание несметных москитов, приближавшиеся из темноты парой зеленых фонарей звериные глаза, храп и чавканье хищника, явившегося дожрать оставленный для приманки труп носильщика. Флори обрисовал сцену во всех натуралистичных деталях (может, ей надоест, наконец, эта охотничья экзотика?), но она вновь лишь восторженно передернула спиной. Загадочное средство оживлять ее, вызывать ее симпатию! На тропинке, возглавляемые жилистым седым стариком, показались шестеро пышноволосых парней с длинными дахами на плечах. Один из них что-то крикнул, выглянувший староста объявил, что загонщики готовы и, если молодую тхэкин-ма не смущает жара, можно идти.
Они отправились. Со стороны леса деревушку крепостной стеной защищала полоса кактусов шестифутовой высоты. Сквозь узкий проход в кактусах вышли на избитую колеями телег пыльную дорогу, с двух сторон окруженную гущей стройного как флагштоки бамбука. Держа широкие дахи наготове, проводники быстро шагали друг за другом, последним, прямо перед Элизабет шел старик охотник. Высоко подтянутое лонги демонстрировало худые бедра, покрытые столь сложной узорной татуировкой, что это походило на трико из плетеного синего шнура. Поперек дороги свесился ствол бамбука в руку толщиной, шедший впереди парень одним взмахом ножа снизу перерубил его; из полого обрубка плеснула, алмазно сверкнув, вода. Через полмили, заливаясь потом, ибо солнце жгло нещадно, вышли в поля. Уныние плоского, разрезанного нитями грязи на личные участки, сохлого жнивья оживлялось лишь пятнышками снежно-белых цапель. «Вон там намечена охота», – показал Флори вглубь равнины, где крутым утесом вздымались темневшие джунгли. Загонщики отошли в сторону, к деревцу, напоминавшему боярышник. Один из парней, опустившись на колени, что-то забормотал, старик достал бутылку и покропил у корней мутноватой жидкостью; остальные строго и набожно наблюдали церемонию.
