По моим подсчетам оставалось шесть-семь часов до наступления темноты. Слишком много, чтобы пронесло. От нечего делать я вспоминал уроки Фариа – те три, которые он успел мне преподать. «Мертвое возвращается к жизни». «Опыт фиктивного бессмертия». «Концентрация». Сейчас я не видел пользы ни в одном из них…
Что-то тихо зашипело возле моих ног. От этого знакомого звука меня передернуло. Я бросил быстрый взгляд вниз.
Шкала радиоприемника тускло светилась. Шипение доносилось из пробитых динамиков.
Я вытер внезапно выступивший на лбу пот и специально заглянул в деревянный ящик, открытый сзади. Внутри него не осталось ни одной целой лампы, не говоря уже о сетевом шнуре. Шасси было покрыто бархатистыми вуалями пыли.
И все же эта штука работала. Переключатель диапазонов стоял на девятнадцати метрах, а нитка указателя пересекала надпись «Берлин». Зеленый глазок на передней панели мигнул и засиял ярче.
После блуждающих по телу «жучков» и бутылок типа «земля-воздух» удивляться такой мелочи, как работающий без питания и ламп радиоприемник, было бы смешно. Я и не удивился, а только подумал: «Зачем?». Мое серое вещество все еще протестовало против абсурдности происходящего, но где-то в самой глубине бессловесной «души» мое истинное «я» уже не задавало глупых вопросов.
Голоса…
Оказывается, я ждал их появления. И шипение вскоре стало нечеловеческой музыкой, сопровождавшей пророческий шепот…
Музыка дикой природы; тихая песня обитаемой планеты; волны, медленно разрушающие жизнь…
Сквозь свист и треск атмосферных разрядов прорезалась какая-то станция. Может быть, и Берлинская, но в это верилось с трудом. Оперный тенорок скорбел о чем-то под вздохи оркестра.
Я покрутил ручку настройки. Бесполезно. Нитка не двигалась. В эфире ничего не изменилось. Пришлось дослушать евнухоида до конца, стараясь не поддаться возможному очарованию. Я подозревал, что меня пытаются достать с помощью некоего акустического кода, замаскированного другими звуками. Чего же я ждал? Да просто не было сил искать новое укрытие. На всякий случай я стукнул по передней панели обрезком трубы. Шкала треснула и погасла, но глазок сиял так же ядовито. Звуковой фон остался прежним.
Зато я вдруг вульгарно вспотел, оказавшись на островке жары посреди промозглого осеннего дня. Это был болезненный жар – как выдох из зараженных легких. Тропическое влажное тепло – расслабляющее, гноящее раны, – подступало со всех сторон; в почти пустом доме запахло нездешней зеленью и плотоядными цветами…
