– И ты больше никогда не испытывала ненависти?
– К тебе – нет. Но к другим… Слишком многие ненавидели меня и пытались убить… и получали в ответ то, чего желали мне. Но постепенно… все это стало слабеть… и сходить на нет. И кончилось в тот день, когда я попала к бунтовщикам. Они избивали меня, а я думала только об одном: «Господи, прости их, ибо не ведают, что творят».
Он пытался уложить все это в сознании. Но безуспешно.
– Возможно, – тихо сказал он, – тебе следовало бы на той переправе вонзить меч мне в спину. И все было бы гораздо проще.
– Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала. Ненависть – это болезнь. Авель переболел оспой, и никогда уже снова ею не заболеет. А я переболела ненавистью.
Теперь он позволил себе повернуться к ней и взять ее руки в свои. Но разговор был еще далеко не закончен.
– Ты всегда знала, что Одвин тебе не родня?
– Нет. Мне рассказала об этом Заячья Губа.
«Снова ты, матушка. И здесь ты приложила свою руку.»
– Что еще она тебе рассказала?
– Что не знает имен моих родителей. Они будто бы были крестьяне, и их повесили за участие в мятеже. А Одвин из милости подобрал меня в канаве.
– И ты ей поверила?
– А почему бы мне было ей не поверить? Она, конечно, лгала постоянно, а когда не лгала, то не говорила всей правды…
– Это верно, – подтвердил он, ничего, впрочем, не уточнив.
– Но это согласовывалось с тем, что сказал Гермольд.
– А что он сказал?
– Будто бы за пятнадцать лет до… до своей смерти Одвин объявился в Туронском лесу со следами тяжелых пыток и с младенцем-девочкой. Он полагал Одвина моим отцом, но никогда в глаза не видел моей матери. А потом они с Одвином рассорились.
– Из-за чего?
– Гермольд считал, что Одвин владеет какой-то важной тайной. И хотел, чтобы Одвин ею с ним поделился. Но тот наотрез отказался.
– Какой тайной?
– Гермольд и меня спрашивал об этом. И я могу ответить тебе лишь то, что и ему. Отец говорил мне только: «Подожди чуть-чуть, и ты выйдешь отсюда царицей мира…»
– А ты сама как думаешь – существовала тайна или нет?
– Одно время я была твердо уверена, что ничего не было – только слухи, суеверия, туман в глаза… Но порой у меня возникают сомнения.
– Но ведь было же что-то, что Одвин предпочел скрыть даже от старого друга!
– А может, он ничего не сказал Гермольду, потому что сказать было нечего?
– Возможно… Но если все же тайна существовала, к чему она относилась?
– Гермольд был уверен, что к магии… Но я, откровенно говоря, походив в подручных у Заячьей Губы, в магию просто не верю. И отец меня магии никогда не учил.
