– Ну, – она пожала плечами, – там ведь было темно… и он вскоре заболел… почти сразу. Он же не привык голодать.
– Да, – в голосе его вновь послышались опасные ноты. – Об этом он мне тоже рассказывал… со слезами на глазах – как Озрик отдавал ему, больному, ослабевшему, последнюю корку хлеба и глоток воды… и добился, чтобы его выпустили… Его выпустили, а тебя оставили! Из-за того, что моему братцу захотелось сделать благородный жест, на который у него не достало ни сил, ни опыта, ты могла умереть с голоду!
Похоже, все ее попытки защитить Роберта приводили к прямо противоположному результату.
– И где он был во время осады Парижа? Когда все взялись за оружие, даже старики? Даже те, кого я считал дураками и подонками? Путался со своей Аолой?
– Помнится, в те времена ты называл это: «Защищал интересы брата перед родителями его невесты».
– Ты ничего не забываешь.
– Да… – почти беззвучно произнесла она. – Ничего… – И тут же продолжала: – Все не так просто. Мне известно, сколько тебе пришлось перенести. Но ведь и он страдал. Он искал смерти в тот день у Барсучьего Горба, я точно знаю.
– Искал смерти он, а жизнью пришлось рисковать тебе… и не в первый раз… – Он вдруг посмотрел ей в глаза, лицо его внезапно смягчилось, стало совсем молодым. – И все же я прощу его. И совсем не по тем причинам, о которых ты говоришь. Просто именно он нас с тобой свел. Помнишь нашу первую встречу в келье у Фортуната?
«Мы встретились гораздо раньше», – едва не сорвалось с ее губ, но она сдержалась. Ибо здесь был положен предел, который она поклялась не переступать. Не говорить ему, если он сам не спросит, и не спрашивать, если сам не расскажет. Разумеется, она не знала о подобной же клятве Эда. О том, что каждый из них мог сказать другому: «Я боюсь открыть тебе всю правду, ибо она заставит тебя страдать. И ты начнешь презирать меня, а себя возненавидишь.» Нет, ничего такого она не знала. И просто сказала: – Разве я могу это забыть…
Женщина, метавшаяся в лихорадочном сне, внезапно открыла глаза. И увидела над собой беленый сводчатый потолок. Воздух был чист и отдавал свежими белилами, уксусом и какими-то травами – совсем не такой, к какому, казалось ей, она привыкла в последнее время. И постель… полотно грубое, но свежее, не прелая солома, не вонючая рогожа перед очагом с дымящимся торфом. Она скосила глаза – и увидела на беленой стене распятие. Сама же она лежала на узкой постели, укрытая одеялом до подбородка. Она выпростала из-под одеяла руку. Рука – исхудалая, бледная, с длинными пальцами – и обломанными ногтями, дрожала от слабости. Ей припомнилось, что когда она в последний раз смотрела на свою руку, та тоже дрожала. Но совсем по другой причине… совсем по другой. Она снова закрыла глаза, и странные видения нахлынули на нее.
