– Говори же!
Еще момент она колебалась, а потом, совсем шепотом:
– Когда это было… ну, знаешь… ты думал о той?
Я посмотрел ей в глаза: там дрожали ожидание и страх.
Я отвечал:
– Нет, я ни о ком другом не думал.
Салли спрятала глаза, поцеловала меня в щеку и, повернувшись, пошла к автобусу. Я видел, что она едва сдерживает походку.
Проводив глазами автобус, я медленно поплелся домой. Не скажу, чтобы торопился: ведь дома меня ждало не только одиночество, не только дотошные воспоминания о вчерашнем. Теперь ко всей этой каше прибавилось еще что-то и это что-то нестерпимо ныло внутри.
Хоть я и жил всегда самообманом, каким с успехом прикрывал свои ошибки, теперь я снова и снова возвращался к мысли, что поступил глупо и бесчестно. Ведь эта девочка была моей последней опорой, моим духовником и советником, в ком я всегда черпал душевную силу.
Как мог я так нелепо ее унизить, сделав ее игрушкой случайной прихоти, моего капризного воображения?! При мне, жалея меня, она и виду не подала, какую рану унесла с собой; но я-то хорошо знал – какой ценой расплачиваются такие за свои ошибки!
А отец? Как бы я к нему ни относился, я всегда мог быть уверен, что он меня не предаст и подлости в отношении меня не сделает. И вот чем я ему отплатил!…
Я привык жаловаться, что мне не везет. Не верьте мне, это далеко не всегда так. Вот как и теперь: когда я находился уже у последней черты, готовый на что угодно, – потому что все, понимаете ли, все рисовалось мне в самом безвыходном виде, неожиданно зазвонил телефон.
Он редко подает голос, мой маленький черный сожитель; он может молчать днями, неделями, месяц, и молчание у него недоброе, намеренное, таящее в себе угрозу. Я больше не доверяю ему, то есть его молчанию, потому что это просто смешно, это дико себе представить, чтобы никому на свете не было до тебя никакого дела!
Иногда его неподвижность становится нестерпимой, и тогда я быстро снимаю трубку и, проверяя, подношу к уху. Напрасно, он хитрей и проворней меня, из трубки уже доносится торжествующий писк – линия свободна! Я, спеша, накручиваю последнюю цифру и, услышав чужой, подозрительно чужой голос, поражаюсь маниакальному коварству моего молчальника. Я знаю, он презирает меня, стыдится нашего союза, моей малости и ненужности, невольным участником которых я его сделал. Он брезгливо, с отвращением передает мои послания, он искажает их как только может, так что в последнее время никто не узнает моего голоса. Что ж, когда-нибудь он пожалеет об этом, когда-нибудь… А впрочем, чего я разбушевался?! Ведь вот же, звонит!
