Так что он изучил медицину намного позже, чем повесил на стене комнаты, получившей название приемной, свой диплом врача – лишь в те в дни одиночества и нужды, когда взялся наконец за чтение привезенных из Мадрида толстых томов, в которые не заглядывал прежде: он делал это не из увлечения, а от скуки, потому что газеты, приходившие в Махину из столицы, поступали с археологическим опозданием, а издававшиеся в городе представляли собой жалкие листки с сельскохозяйственными или патриотическими стишками, объявлениями о девяти днях и сообщениями о смерти. Не было ни телеграфа, ни газового освещения, ни кафе – а лишь грязные погреба, пропитанные запахом перебродившего сусла: больных не было и в помине или, по крайней мере, он ничего не слышал о них до этой карнавальной ночи, когда к нему обратились за помощью с такой поспешностью и бесцеремонностью. Однако когда это случилось, он жил в Махине уже два месяца, не имея возможности сменить грязную рубашку, и существовал исключительно благодаря милосердию или снисходительности хозяйки: она пунктуально подавала ему его единственное за целый день блюдо – чашку шоколада, возможно, происходившего из кладовой священника, и крестилась, искоса глядя своими близорукими глазами, когда он обещал ей незамедлительную выплату задолженности за наем и предлагал, в качестве компенсации, прослушать ей грудь своим знаменитым фонендоскопом, который ему до сих пор не удалось испробовать на практике, если не считать обследования (всегда удовлетворительного) своего собственного организма.
Если бы не мужественный характер и здоровый образ жизни, он сразу пал бы духом – так далеко от Мадрида, кафе с оркестрами и газовыми лампами и кипучей политической жизни; но он оказывал невезению и отчаянию такое же гордое сопротивление, как и стуже, прогуливаясь каждое утро, даже в самую холодную и ветреную погоду своей первой зимы в Махине, не закрывая рта краем плаща и нарочно вдыхая ледяной воздух, чтобы проветрить легкие и наполнить кислородом кровь. Так он сносил лишения и боролся со скукой, принимая монашеские тяготы своего одиночества как обстоятельства, способствующие укреплению тела и духа, ослабленных, говорил он себе, беспорядочным богемным образом жизни в Мадриде и нездоровой горячкой политического сектантства. Любой другой человек сдался бы на его месте, и даже он сам, будь ему куда отступать. Именно полное отсутствие средств парадоксально не оставило ему другого пути, кроме упорства, поэтому каждое утро он продолжал выпивать чашку шоколада и, надев белый халат, глядел на пустые стены, рисунки на ширме и дверь, в которой иногда появлялась лишь вовсе не воодушевляющая фигура полуслепой хозяйки. Каждый вечер он снимал свой халат, прежде чем пройти в другую комнату, которую только такой убежденный оптимист, как он, мог по-прежнему считать своим частным жильем, ложился на соломенный тюфяк, укрываясь ослиной попоной, сюртучком, дорожным пиджаком и плащом и даже медицинским халатом, потому что по мере того как набирала силу зима, холод становился все невыносимее, не способствуя, однако, тому, чтобы кто-нибудь простудился или заболел воспалением легких или по крайней мере решил обратиться за советом к молодому, бедному и никому не известному в городе врачу.
