Где он находился? Что с ним произошло? Будет ли он когда-нибудь снова самим собой – что бы это ни означало?
К счастью, боль и лекарства несколько сдерживали ужас перед этим словом и перед будущим на протяжении всего его лечения. Боль буквально душила Джонни, обволакивала все его существо и отчуждала его от всего остального мира. В то же время она была единственным, что связывало Миднайта с жизнью. А несмотря на новые страхи, он как никогда хотел жить, хотел выздороветь, и воля к жизни оказалась просто невероятной, потому что одновременно он презирал себя за свою беспомощность и слюнтяйство – за то, что он трус.
По ночам его мучили кошмары. Вдруг он становился все меньше и меньше, пока не превращался снова в хнычущего трусливого младенца. В дом влетало чудовище – Натан называл его «хищадием». Миднайт забивался от страха в темный чулан – так он был напуган, но слышал, как Натан в одиночку бьется с монстром за них обоих; время от времени раздавался чудовищный грохот крыл доисторической твари.
В другом сне Миднайт был постарше и его гнали по темным переулкам какие-то хулиганы, они осыпали его градом насмешек и обзывали трусом, потому что Натана больше не было. Наконец они догнали его, располосовали от плеча до живота и бросили подыхать в канаве.
Все кошмары были на один лад. Он не помнил, были ли они у него после того, как Натана сбила машина, когда он катался на велосипеде, а отец, глядя на гроб, угрюмо сказал:
– Хороший сын умер. Остался трусишка.
Весь первый месяц Миднайт пребывал в полубессознательном состоянии. Весь второй месяц прошел как какая-то смутная каша из темных дней и еще более темных ночей. Большую часть времени Миднайт был настолько плох, что едва ли мог отличить одно от другого. И надо всем властвовало всепоглощающее, невыразимое чувство – страх. Даже когда приходила доктор Лескуер и всячески пыталась его успокоить, страх был неотвязно при нем.
Страх, что он навсегда останется слабым, беспомощным и одиноким.
Бесконечные консилиумы врачей собирались у его постели и бубнили ученые слова об обратимой или необратимой амнезии, но понять из этой научной галиматьи что-нибудь путное было невозможно, Миднайт был слишком разбит, чтобы отвечать на их вопросы.
Легче было понять Ольгу Мартинес, ночную сиделку. Это она первая выговорила злополучное слово, проникшее в его сознание и поселившееся там еще в первый месяц.
Овощ.
Она нашептывала его ему на ухо, повторяя вновь и вновь, пока оно не упало на темную почву его смутного сознания и не пустило свои злотворные корни в его теле, беспомощно распростертом на больничной койке и поддерживаемом в полурастительном состоянии целым арсеналом медицинской техники, словно в фантастической сцене в лаборатории безумного изобретателя. Он знал, что мозг его едва функционирует, и боялся, что она на самом деле права.
