Она выпрямила спину. Пламя разделилось надвое и вновь слилось. Одно не сходилось с другим, логика отсутствовала. Тут в ее мысли вторгся Илон и морская арфа; море, из которого он вышел, наделило и ее, и Мэтома чудесным даром; а Моргону оно чуть не принесло смерть. Что-то в ней зарыдало при воспоминании о разрушенном городе на Равнине Королевских Уст; что-то в ней содрогнулось, ужаснулось – как опасно знание, таящееся в крохотном голубом камешке. Моргон отправился к дому Высшего, и арфист Высшего завел его в кромешный мрак. Волшебник вырвал из его разума право, с которым он родился; землезакон, который никто, кроме Высшего, не мог изменить – и Высший ничего не сделал. Она закрыла глаза, чувствуя покалывание бисеринок пота вдоль линии волос. В течение пяти веков арфист действовал от имени Высшего; и все эти пять веков вызывал везде и всюду полное доверие. И вот, следуя некоему собственному тайному замыслу, совершил нечто неслыханное и непостижимое – решил коварством извести землеправителя. В прежние дни Высший порой изменял чей-либо жребий из-за сомнительных намерений человека. Почему же он ничего не предпринял против того, кто предал не только Звездоносца, но и его самого? Почему Высший ничего не предпринял против Гистеслухлома? Почему?.. Она открыла глаза, огонь оказался слишком ярок для ее расширенных зрачков, и она заморгала, оглядывая освещенную пламенем спальню. Почему Гистеслухлом, который свободно располагает всеми Задворками Обитаемого Мира и которому следовало бы чувствовать необходимость затаиться, держал Моргона так близко к горе Эрленстар? Почему, когда Дет перебирал струны арфы весь тот долгий год, а Моргон проникался отчаянием, Высший ни разу не услышал ту музыку? Или услышал?
Она с трудом поднялась, прочь от жаркого пламени, прочь от разгадки, невозможной, устрашающей, которую она лишь чудом могла бы облечь в слова. Занавеси в дверном проеме раздвинулись так бесшумно, что сперва показалось, будто огонь вызвал наваждение. Разглядев в неясном свете темноволосую женщину, она решила, что это Лира. Затем, посмотрев в спокойные темные глаза вошедшей, почувствовала, как все содрогнулось где-то глубоко внутри, словно падение камня нарушило напряженное молчание пропасти у горы Исиг.
Она прошептала, едва ли догадываясь, что это ее слова:
– Так я и думала.
В ее разум вторглись и стали его умело прощупывать. На этот раз, когда вновь возник образ из камешка, вызванный памятью: чужое и неуловимое лицо, – она не сопротивлялась. Она ждала, как ждала та женщина, движения, поворота головы, который откроет ей имя незнакомца, а также даст имя его неотвратимому жребию. Но, казалось, все застыло в самый последний миг; незримое стремление к нему натыкалось на препятствие, на барьер. Наконец образ угас; женщина принялась за другие воспоминания, яркие сумбурные сцены из прошлого Рэдерле. Она снова увидела себя ребенком, болтающим со свиньями, в то время как Кионе беседует со свинаркой; а вот она бежит через леса Мадир, легко отличая истинное дерево от мнимого, и слышит, как за спиной кричат от досады Дуак и Руд; вот она спорит с Мэтомом по поводу бессчетных загадок, которые он заставляет ее учить, а летнее солнце лежит на камнях у ее ног, словно неизменный золотой диск. Женщина довольно долго исследовала ее отношения со свинаркой и то нехитрое колдовство, которому свинарка ее обучила. Замыслы Мэтома касательно брака дочери, кажется, тоже вызвали у женщины любопытство, равно как и неколебимое упрямство, которое было его ответом на сопротивление анской знати, Дуака, Кионе и самой Рэдерле, понявшей в конце концов, что он делает. Унылая и темная Аумская башня воздвигалась в ее сознании – незваная, одинокая тень в дубовом лесу; в этот миг женщина отпустила ее, и Рэдерле впервые почувствовала, что женщина поражена.
