Ковчег детей, или Невероятная одиссея | страница 41
Пока шел разговор, закипела пшенная похлебка.
Это удивительно — вместе ужинать у костра. Обжигать губы пахнущей дымком пищей. Разламывать горячую картофелину и посыпать ее щепоткой соли. Все в тысячу раз вкуснее, чем дома.
Костер еще больше сблизил ребят. Сполохи освещали их лица, столь разные и вместе с тем такие схожие. Френкель радовался: дети счастливы. Но он не мог не понимать, что их счастливый мир очерчен в эту минуту светлым кругом огня. А за пределами костра — чернота и безвестность.
Но мрачные мысли владели Ильей Соломоновичем недолго. Незаметно для себя он включился в ребячий говор и смех.
Одна из девочек запела «Вечерний звон». И сразу же остальные голоса замолкли. А этот, чистый и звонкий, улетал высоко вместе с искрами. Песня ширилась, ее поддержали другие.
Услышали песню в деревне. И все ее жители, от мала до велика, повалили к костру.
Потом все уснули, и наступила тишина. Только и слышались — легкий плеск волны да слитный шум листьев. Иногда раздавался далекий крик ночной птицы.
Сестры Амелины вместе с другими детьми решили устроиться на ночлег у костра. Прямо на теплой земле, так приятно пахнущей дымом.
Под утро стало прохладно. Девочки съежились, еще теснее прижимаясь к земле. Внезапно они почувствовали, что над ними кто-то склонился. Ксюша приоткрыла глаза и увидела двух рыбаков. Она узнала в них тех, что вечером сидели рядом у костра и слушали песню.
Рыбаки, заметив двух девочек, спавших в тонких ситцевых платьишках, сняли плащи и укрыли их.
Брезентовые плащи были жесткие и пахли рыбой. Но под этим укрытием спалось так сладко…
Сестрам снился родной дом. Снилось, что это мать заботливо поправляет одеяло…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗИМА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕТСТВО
В тот мой первый приезд в Ленинград я встретился не только с Александровым, Запольским и Амелиной, но и с другими колонистами. Пожилые и очень пожилые люди, с разными профессиями и судьбами, они преображались, как только речь заходила об их детстве. Говорили и говорили, да так быстро, что я едва успевал записывать. Или замолкали. И я не решался нарушить это молчание, чтобы напомнить о себе.
Они уходили в прошлое и возвращались оттуда с новыми подробностями, забытыми или полузабытыми, а потому заставлявшими их глаза сиять или, напротив, увлажняться.
Из ящиков и папок извлекались дневники и письма, пожелтевшие газеты и фотографии, которых оказалось неожиданно много.
К этим людям приходилось стучаться по два и три раза, так как это был рассказ с продолжением.