Теперь уже можно было различить лица стоящих на берегу.
Кого-то окликнули с берега, и на палубе раздался ответный крик. Тогда словно шквал пронесся над кораблем — в воздухе замелькали руки, шляпы. Люди узнавали и приветствовали друг друга — взметнулся дружный хор криков, свистков, улюлюканья. Размалеванный задник декорации стал городом. Толпа на берегу ожила. Шум и суета развеяли смутное ощущение неуверенности.
«Через час всех нас поглотит эта толпа, — подумал Барт, все еще противясь охватившему ребят возбуждению встречи, вызывая в своей памяти их прежние возвращения — их возбуждение и их разочарования. А ведь через час тебе покажется, будто никогда и не уезжал».
Рядом с Бартом свистел, улюлюкал и горланил Чилла Райэн. В Токио, бывало, говорили, что когда Чилла издает свои первобытные вопли, то его аж в Сиднее слышно. И, заткнув уши, чтобы не слышать этих пронзительных криков, Барт подумал, что теперь небось в Токио слышно, как Чилла приветствует Сидней.
От избытка чувств Чилла дружески хватил его по спине, да так, что Барт едва на ногах устоял.
— Угу-гу-гу! Уии! — взвизгнул Чилла. — Ну и красотища. Скажи? — Он восхищенно прищелкнул языком. — Нет, по мне, лучше не надо, чем старина Сидней! А?..
Чилла шумно вдохнул утренний воздух. На пароходе восемь сотен здоровенных глоток подняли невообразимый рев, а с берега уже доносился приветственный хор голосов, еще приглушенный расстоянием, плеском волн и рокотом буксиров.
— Ух ты! — Чилла шлепнул о борт ладонями. — Ух ты! Сроду б не подумал, когда уезжал, что так возвращаться приятно. Глянь, Барт, Сидней-то, ну, хорош!
Барт скользнул взглядом над доками, над бассейнами в парке Домэйн, потом выше, туда, где на опаленных солнцем лужайках шелестели темно-зеленой и бурой листвой фиговые деревья, отбрасывая на запад по склону холма длинные тени.
Рядом раздался оглушительный крик: это Чилла увидел в первом ряду встречающих свое семейство. Да, уж семейство Чиллы сумеет пролезть в первый ряд! Куда бы ни отправлялись Райэны, они всюду являлись всем семейством, как семейный цирк. Вот и теперь все они были здесь: отец и два брата, сжимавшие в руках древко самодельного транспаранта, на котором скачущими неровными буквами было написано: «Добро пожаловать домой, Чилла!»; здесь была его мать — она то махала платком, то вытирала глаза, улыбалась сквозь слезы и делала вид, что она и не слезы вовсе утирает, а пот со лба. Вдоль причала выстроились все двенадцать членов семейства Чиллы, начиная с отца, маленького, сухощавого и такого же шумливого, как Чилла, и кончая трехлетней девчушкой, которая приветственно визжала на плече у отца, вцепившись в его редеющие волосы.
