Он вспомнил, как они с Хеффом встречали в прошлом году Рождество. Мексиканская трава и корытце мартини, машина, угнанная с пурпурной пьянки
— тогда в «Копье Гектора» они стояли перед импортными яслями, полчаса таращились на склоненные над колыбелью фигуры высотой почти в ярд и слушали грегорианские песнопения, разливавшиеся из динамика над головами. Один пастух явно страдал косоглазием.
Секи, Хефф, — Себастьян.
Где?
Вон тот косой чабан. За стариной Иосифом.
А, да, смотри — точно косой.
Безвкусица, правда?
Кто бы говорил?
У него же все двоится, сечешь?
А-а.
Младенцев-христосиков тоже получается двое.
Иди ты.
Нехорошо это.
А?
Два маленьких иисусика, понимаешь, Господи, это же римский парадокс.
Я врубился, Папс.
Сейчас мы одного уберем, и все встанет на место.
Паппадопулис подхватил гипсовую статую младенца и сунул ее себе под парку, словно бутылку марочного шампанского; затем они развернулись, как ни в чем ни бывало, и не торопясь зашагали к брошенной в неположенном месте машине. Потом долго сидели со включенным мотором.
Знаешь, Хефф? Богородица все просекла.
Думаешь, врубилась?
У нас будут неприятности.
Давай и ее заберем.
Хефф ушел к яслям, снял оттуда статую Девы и, неуклюже прижимая к груди, двинулся к машине, но на ступеньках поскользнулся — Мария, описав в воздухе вытянутую дугу, стукнулась о камни, голова отлетела в сторону и покатилась по улице.
Папс, старик, она потеряла голову.
Ага, сунь в карман.
Выруливая по заснеженному кампусу к ручью Гарпий, Паппадопулис нежно поглаживал статую младенца, щекотал ему шейку, засовывал мизинец в пупок и ощупывал пеленки, не сделал ли тот пи-пи. Остановил машину на мосту и перешел на другую сторону.
Традиция, старина Хеффаламп.
Ага. Только б мост не обвалился.
Они по очереди чмокнули статуи и бросили их в снежную пустоту: фигуры покатились по замерзшему обрыву. Раздался хруст — два приглушенных удара.
Вернемся за Себастьяном, Папс? Пусть говорит, что засек четырех похитителей, а не двоих.
Поехали.
Плененный пастух возвышался на пластиковом столе гриль-бара Гвидо, народ распевал вокруг него рождественские гимны и произносил тосты во славу косоглазого истукана. Давясь от хохота, Хефф пропел песню собственного сочинения: Младенец святой,Так хрупок и нежен,Спи в небесных обломках…
Небесные обломки. Кстати:
— Ты уже поимел какую-нибудь жопу в этой плющовой лиге, Фицгор?
— Господи, ты задаешь совершенно невозможные вопросы.
— Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я — Исключение.
