Элизабет всегда считала, что с Лесей сложно общаться: она со странностями, порой педантична, пуглива. Слишком одержима. Сегодня, однако, она следит за Лесей с особым интересом. Повод, если вдуматься, — тот ноябрьский визит в Музей. Дети рассказали ей про даму в отделе динозавров, которая их водила, а Нат о ней не упомянул. Хотя Нат пригласил Элизабет пойти с ними, и это не укладывается в картину; но у Ната талант все запутывать, и это как раз на него похоже. Нынче он ходит, задевая мебель, витая все выше в облаках. Она почти уверена, что права, а завтра вечером выяснит точно.
— Мы собирались вести задушевные разговоры, — говорит тем временем Марта, — но на самом деле мы так до этого и не дошли, ведь верно? Я хочу сказать, мы много говорили о нем, но я никогда не говорила, что думаю о тебе, а ты никогда не говорила, что думаешь обо мне. Мы не были до конца честны, разве не так?
Марту потянуло на откровенность; ей хотелось бы устроить громкую перебранку прямо тут, в кафетерии. Жаль, что Нат не выбрал себе подружку, у которой получше с чувством стиля, думает Элизабет. Но чего ждать от секретарши грошового адвоката? У самой Элизабет сейчас нет времени для откровений. По ее мнению, нет никакого смысла рассказывать Марте, что она на самом деле думает, — ну, а что думает о ней Марта, она и так знает.
Еще она знает, что победит в любом поединке. У Марты только один словарный запас, которым она и пользуется; а у Элизабет — два. Один — светский, полированный, приобретенный, но он полезен: тонкие намеки, гибкость, адаптация. И еще совсем другой язык, древний, жесткий, оставшийся со времен улиц и школьных дворов на дальних задворках цивилизации, где она сражалась за свое место после очередного стремительного переезда родителей.
Эти переезды совершались по ночам, подальше от глаз свидетелей и домовладельцев. Элизабет засыпала на ворохе материнских платьев — прекрасных, хрупких платьев, оставшихся от какой-то прежней жизни, — и просыпалась, зная, что впереди опять чужие лица и ритуальные испытания. Если ее толкали, она толкала в ответ вдвое сильнее, а если толкали Кэролайн, она нагибала голову и бросалась, бодая прямо под ложечку. Так она отбивалась от старших, даже от мальчишек. Они совсем не ждали этого от такой малявки. Иногда ее побеждали в драке, но не часто. Ее побеждали, если их было больше двух.
«Ты совсем хулиганкой стала», — говорила ее мать, смывая кровь, в очередном приступе жалости к себе. В те дни у Элизабет вечно откуда-нибудь шла кровь. Хотя ее мать ничего не могла с этим поделать; ни с этим, ни со многим другим. Дедушка Элизабет помогал им, пока был жив, хоть и считал их отца тунеядцем, но тетушка Мюриэл взяла его в оборот в последние месяцы перед смертью, и он изменил завещание. Так сказала мать Элизабет после похорон.
