– Проводник куда? – еле выговорил Снегирь. Ему вдруг показалось, что каменный мешок, который лишь с большим приближением можно было назвать милым домашним словом «комната» – скорее, это была камера пыток, – стал быстро заполнять белесый дым. Лица Колдуна и старухи изогнулись и медленно поплыли у него перед глазами.
– В смерть, друид, в смерть, – постучал пальцем ему по лбу зорз. Стук его жесткого пальца показался Снегирю грохотом молота по огромному и пустому железному ящику. Так он сейчас себя ощущал. Последним его воспоминанием об этом дне стало тихое пришепетывание старой ведьмы, которая что-то делала с его одеждой. Дальше было неясно: временами пронизывающая все его тело острая, дергающая боль, какие-то огненные вспышки перед глазами и постоянное ощущение того, что его губы беспрестанно двигаются. Видимо, он что-то говорил то ли старухе, то ли самому себе, то ли просто всему остальному миру, который, похоже, уже от него отвернулся.
Сделав несколько глубоких надрезов на спине, ногах и животе Снегиря, Клотильда ввела эликсиры, вонзила свой первый крючок поглубже в одно, особенно понравившееся ей место на теле пленника и уселась рядом терпеливо ждать. Действие снадобий приведет в чувство, а вернее – в бесчувствие, и развяжет язык пленному друиду. Он уже начал потихоньку бредить, но пока еще бессвязно, перескакивая с одной мысли на другую.
«Вечно они несут какую-то околесицу» – недовольно думала старуха, поглядывая на краснеющие в очаге угли. «Обо всем-то их приходится спрашивать… Ну, ничего. Спрашивать я умею. Пожалуй, как никто другой».
Она захихикала своей шутке, которая показалась ей особенно удачной. Хорошо, что ночь начиналась так складно. Хорошо, что пока все складывается так, как она хочет. И если она сделает свое дело хорошо, у Птицелова, может быть, будет проводник в ту страну, свидание с которой Клотильду в последнее время очень страшило. И тогда молодой Сигурд исполнит свое обещание, которое он когда-то дал старой Клотильде, и она заплатит смерти свое отступное. А скучно ей сегодня не будет. В конце концов, с ней есть ее песни, а это уже немало.
Кто не испытывал в жизни мук душевных, тот не знает истинной боли. Кто не страдал от мук телесных, тот не знает боли нестерпимой, превращающей человека в животное. Но если и есть на свете что-то еще страшнее, то оно должно объединять насилие над душой и надругательство над телом, зрелости – над детством, старости – над молодостью. Или наоборот?
