Вечером начали сходиться невольники. Первым появился, позванивая цепями, пан Спыхальский. За ним тяжело ступал долговязый сумрачный Квочка. От обоих резко пахло дымом и свежим рапсовым[56] маслом. Тяжёлая усталость была написана на их пожелтевших, измождённых лицах.
Со света они не сразу узнали Звенигору. Квочка, как только переступил порог, сразу повалился в угол, а Спыхальский начал сгребать солому и устраивать себе ложе помягче.
— Сто дзяблов его матке! — ругался он. — Работаешь, как вол, а спишь, как свинья, проше пана! За день так угоришь в дыму и накрутишься у катка, что голова идёт кругом. А придёт ночь — даже не отдохнёшь как следует! Этот паскудный Гамид — най бы его шляк трафив![57] — свежей соломы жалеет…
— Он такой же, как вельможный пан Яблоновский, пан Мартын, — устало сказал Квочка. — Тот тоже своих хлопов за людей не считал. Да, собственно, пан Мартын это хорошо знает, ибо сам не раз, на забаву маршалка, отбирал у хлопов их пожитки и оставлял голых и замёрзших среди разорённых лачуг.
— Что старое вспоминать…
— Для предупреждения на будущее, — вклинился в разговор Звенигора и вышел на середину, где было посветлее.
— Матка боска, пан запорожец! Сердечный поздрав! — радостно выкрикнул Спыхальский. — Живой?
— Живой, как видите.
Квочка тоже вскочил, пожал руки:
— Мы думали, что тебя уж и на свете нет. Выходит, нашего брата не так-то легко отправить к дьяволу в пекло? Мы рады видеть тебя!
— Спасибо. А где же Яцько?
— Яцька нет с нами, — блеснул глазами Квочка. — Ещё зимой Гамид подарил кому-то его и Многогрешного. Как собак!.. Холера б его забрала!..
Звенигора нахмурился. Радость, наполнявшая его сердце, поблекла, завяла, словно ранняя трава на морозе.
