– Да черт его знает… Я-то давно уже в тираж вышла, какая ему корысть меня опекать. Потом слышала, что он смылся из Щецина, когда менты за нас взялись. Рисковым Мишура никогда не был.
– А Жемчужина… как ее на самом деле звали?
– Марыська… Мария Козярек. Что это с тобой?!
Я вот-вот потеряю сознание… Странное существо человек. Ведь я была к этому готова, но речь-то шла о моей матери, а я все еще страстно надеялась, что это не она, не она!
Собственно говоря, я все уже знала, но не в состоянии была уйти. Какой-то внутренний голос велел мне сидеть тут и глотать эту отраву.
– Да что с тобой, детка? – баба потрясла меня за плечо. Вульгарная, потрепанная женщина, таких называют отбросами общества… неужели она опекала мою мать? Все же что-то человеческое в ней осталось. Я взяла себя в руки.
– Душно здесь. А чем занималась эта девушка, прежде чем Мишура ее нашел? – Надо было убедиться, что она говорит действительно о моей матери, что это не совпадение.
– Шаталась по городу, ела то, что удавалось стащить.
– А раньше?
– Вроде беженка была из столицы, ее родителей немцы еще в сорок третьем расстреляли. После смерти родителей приютили ее одни благодетели… били, голодом морили, оттуда у нее и бзик такой. Как кто при ней рукой замахнется, так она вся каменеет. Пороли за всякую мелочь. Когда благодетели на запад потянулись, Жемчужина от них деру и дала. Села в первый попавшийся товарняк. Лишь бы от них подальше. Всего-то у нее при себе и было что метрика да фотография отца с матерью.
Я знала эту фотографию, пожелтевшую, с потертыми краями. Мама хранила ее. Это мои дедушка и бабушка, они погибли в войну. Потом мама бродяжничала по деревням, до самой победы. По ее скупым рассказам (мама неохотно вспоминала те времена), она попала в детский дом в Щецине.
Вот, значит, какой детский дом… Ничего себе дом…
Да, так и есть: мама охотно вспоминает раннее детство, годы учебы в медицинском училище в Варшаве, когда она познакомилась с моим отцом, а щецинские времена умещаются в несколько скупых фраз. Словно не хочет о них помнить.
– …целый год отъедалась, как богатая наследница, – продолжала ее тогдашняя нянька, – но ни я, ни девочки не скрывали, какими трудами хлеб зарабатываем. Мишура сроду на нее руки не поднял, хотя взрывной был – не дай бог: кому хошь с пол-оборота кулак в зубы сунет и плакать не велит. Но мы его любили, он о нас заботился и в обиду не давал… И все ей сулил: мол, отожрешься, будешь умницей, так у тебя не жизнь будет, а небо в алмазах и ведро шампанского на завтрак, а через годик-другой такой капитал себе сколотишь…
