Это все несерьезно и ненадолго, говорит себе Жорж, когда верх в ней берет «дуэнья». Только романтическая обстановка поддерживает это пламя. В конце концов, они никогда не проводили вместе целых десять дней, но можно было надеяться, что, если они лучше узнают друг друга и будут без конца повторять одни и те же телодвижения (которые неминуемо приедаются, уточняет дуэнья), она покончит с этим наваждением, и от него останутся лишь окрашенные изысканной грустью воспоминания, что лучше соответствует ее, да и его образу жизни.
– Пора бы уже приучиться хотя бы два часа подряд сдерживать себя, нельзя же хотеть этого» типа постоянно, говорит дуэнья. Пора перестать таращиться на него с этим отвратительно двусмысленным выражением. – Но, сударыня, что же мне делать, если, даже когда я сплю, малейшее его движение возбуждает меня и мой сон превращается в желание, как на тех гравюрах, где видишь птичье крыло, приближаешься, и вдруг оно становится парусом, и невозможно определить, в какой момент это произошло. И даже утром, сударыня, на рассвете, когда все так невинно, достаточно ему коснуться пальцем моего тела, даже очень далеко от критических точек, чтобы мое дыхание стало счастливым стоном, чтобы наши губы впились друг в друга, чтобы наши тела расплющились друг о друга, чтобы мои ноги раздвинулись… – Довольно, обрывает дуэнья. Вечно одна и та же песня. Надоело…
Каждое утро Жорж просыпается со страхом: а вдруг дуэнья сумела за ночь образумить предающуюся ребяческим шалостям девчонку, которую никто на свете не видел, кроме Гавейна? Но каждое утро та самая девчонка из Рагнеса вздрагивает от первой ласки этого мужчины – он всегда просыпается раньше ее и смотрит на нее спящую, борясь с желанием погладить кончиком пальца ее сосок.
– Моряки – ранние пташки, – оправдывается он, разбудив ее прикосновением, и каждый день это – поражение дуэньи. И настоящий праздник для них: оказывается, им предстоит еще день вместе, и обоих охватывает неудержимое веселье. И опять они предаются любви два-три раза подряд, почти без передышки. Порой им кажется, что они больше не в силах, и принимается твердое решение «сначала» встать и позавтракать, но одно неосторожное движение – и они остаются в постели.
К счастью, весь следующий день они проводят далеко от своей хижины, на большом острове, а Гавейн никогда не решился бы заниматься любовью вне дома – он не из таких. Вечером ужинают рыбой и другими дарами моря в маленьком ресторанчике между пляжем и немощеной дорогой, откуда не доносится шума машин, зато слышны звуки барабана, скрипки, аккордеона и треугольника – туземный оркестрик играет забытые кадрили, словно пришедшие прямо с придворных балов Людовика XIV. Пять музыкантов, одетых кто во что горазд – потрепанные пиджаки, яркие рубашки, – и старуха туземка, в длинной юбке, босая, широкие, хорошо послужившие ступни напоказ, воскрешают здесь, под тропическими пальмами, менуэты Короля Солнце. Женщина танцует грациозно, как маркиза – если бы маркизы были беззубыми, – плохо выглаженный платок на тощих плечах, оборка на подоле наполовину оторвана, плутоватый, искрящийся весельем взгляд; вся она прекрасная и настоящая, как ее остров. Благодаря им возвращаются на один вечер те времена, когда первооткрыватели не были генералами и еще не обосновались здесь деловые люди. Как только Прален соберет больше двадцати туристов, старую танцовщицу отправят на покой, и ей на смену придет какая-нибудь отвратительная девица в сопровождении «типичного» оркестра с электрогитарами.
