Часы пробили шесть. Резко прозвучали удары церковного колокола. Собравшиеся в церкви женщины нервно перебирали четки. Каждая бусина означала мольбу. Полидоро задумался об этом, но его вернул к действительности шум шагов.
– Вы меня искали? – спросил он, не предлагая Виржилио сесть.
Учитель, чуть подавшись вперед всем телом, ждал приглашения. Полидоро сделал рукой жест, призванный исправить допущенную неучтивость, тем более что за ними наблюдал Франсиско.
– Если б я знал, что вы зайдете, Виржилио, я велел бы подать сразу два стаканчика, но еще не поздно поправить дело. Что будете пить, сеньор учитель?
Подобный выпад огорчил Виржилио: окружающие подумают, что Полидоро разговаривает с ним только потому, что не может этого избежать. А уж Франсиско разнесет по всему свету, что фазендейро, дескать, не уважает учителя, дом у которого скромный, хотя весь набит книгами. А ведь он сеет культуру, в то время как Полидоро, читавший только журналы да рекламные буклеты, когда заходил в аптеку, закоснел в гордом невежестве и смотрит на мир только через призму своего собственного опыта.
– Сколько лет уже никто не заказывал забористого португальского вина? – спросил Виржилио, подмигивая Франсиско, к вящему неудовольствию Полидоро. – Принесите-ка нам лучшего вина из вашего затянутого паутиной погреба, причем благородного: ведь сегодня праздник, хотя Полидоро и позабыл, что пригласил меня.
Такое нахальство поразило Полидоро: учитель не имел обыкновения злоупотреблять дружбой. Однако упрекать его Полидоро не стал, напротив, подтвердил заказ запыленной бутылки с красочной этикеткой. В общем, злополучный понедельник, день, начавшийся завываниями ветра, похоже, забрал их в свое лоно. Надо поостеречься.
Франсиско не трогался с места: боялся, что не узнает секрета, который Виржилио приберегал для фазендейро. Овладей он им – на неделю станет королем, это возместит и скудные чаевые, и скромное жалованье, не позволяющие ему даже отштукатурить дом, который после смерти матери того и гляди развалится. Не говоря уже о том, что в последние годы ничто не волновало сердце жителей Триндаде: с приходом телесериалов все успокоились тем, что забыли о канве своей собственной жизни, по которой раньше вышивали нитками всех цветов, от розового до зеленого, и такая мешанина не оскорбляла ничьих эстетических чувств.
Ни один человек в Триндаде не был способен теперь на сумасбродные поступки. Подобное можно было увидеть только в кино или по телевидению. Сама политика, раньше представлявшая собой дело общественности, потеряла романтический ореол, после того как столицу страны заняли военные
