То же, что он не смог тогда сдержать себя, выжать из себя любезность, характеризует его, пожалуй, как нельзя лучше. Он – большой спортсмен. И поражение для него – несчастье. Он органически не способен смириться с поражением – и на стену готов лезть от огорчения.
…Воронин оказался замечательно компанейским парнем. Что стало очевидным, когда сезон, где признали его игроком номер один всей страны, закончился и начались каникулы.
Сезон шестьдесят четвертого года, как мы здесь уже замечали, – из лучших в его карьере.
«…он был уже по-своему даже выше Кузьмы, – считает наблюдавший его в тот год со стороны Эдуард Стрельцов. – …я бы не сказал, что Иванов стал играть с годами хуже, он и закончил выступать, на мой взгляд, преждевременно, – и взрывная стартовая скорость, и хитрость его игровая оставалась при нем. С Кузьмой по-прежнему трудно было кого-либо сравнивать в тонкости понимания, в тонкости исполнения в решающий момент. Он всегда точно знал, отдашь ты ему мяч или нет.
Но Воронин играл, как бы это сказать, объемистее, пожалуй. Объем высококлассной работы, им производимой, просто удивлял. Диапазон действий был громадный. А головой он играл так, как ни мне, ни Кузьме не сыграть было…»
Стрельцов считал, что Воронин сам сделал себя. И шел к совершенству более постепенно, чем он, Стрельцов, или Валентин Иванов. И аргументировал свою точку зрения, по-моему, необычно: «Мне почему-то представляется, что ощущение настоящей игры, настоящих своих возможностей в ней начиналось у Воронина где-то в кончиках ногтей, а затем охватывало всего его…
Валерка много вращался в артистической среде. И это пошло ему на пользу. Мне кажется: оттого, что подолгу бывал за кулисами, например, цирка и видел, как работают артисты, Воронин и усвоил привычку к неустанности труда ради достижения намеченного».
(Иванов, в отличие от Стрельцова, считал, что артистическая среда, напротив, повредила Воронину. Каждый, наверное, прав по-своему…)
Мысль о том, что Воронину все далось огромным трудом, тогда как ему, Стрельцову, ничего не стоило усилий: увидел поле – и сразу заиграл, – Эдуард высказал и на встрече с издательскими работниками после выхода его книги. Сидевший рядом Андрей Петрович Старостин с ним не согласился: «И у Воронина все от бога…»
Мне кажется, что к шестьдесят четвертому году игровой и человеческий облик Валерия Воронина сложился окончательно. Артистическая завершенность обретенного образа ощущалась во всем его поведении. Он как бы создан был для представительства.
