— И она подарила нам жизнь.
А у нее не было другого выхода, не могла же она вечно ходить тяжелой.
— И она играла для нас на цитре и пела — и решала примеры из задачника. И сшила нам футбольный мяч из кожаного мешка, что остался от деда. Это и есть доброта!
— Человек не может быть добрым. Доброта складывается из бесконечного количества составных частей. Никто не способен иметь их все.
— Кто из вас сказал это? — спросила она.
— Должно быть, я, — ответил Хадар, — Да, это был я.
И он извинился, что не сразу сумел сказать, кто чего из них говорил, между братьями возможна любая путаница. Но теперь он даже вспомнил, что следующие слова произнес Улоф:
— Ты никогда не любил доброту! У тебя доброта вызывает лишь смех. Ты вечно издеваешься над добротой. А теперь ты отказываешь в доброте даже матери!
И, сказав это, Улоф плюнул в Хадара.
— Она была как все, — ответил Хадар. — Ничего в ней особенного не было.
Тогда Улоф кулаком двинул его в живот, как раз туда, где нынче угнездился рак, и крикнул:
— Почитай свою мать, иначе попадешь к дьяволу! И доброта вовсе не смесь одного, другого и третьего, доброта добра сама по себе и по своим результатам! И ежели вздумаешь возражать, я тебя поколочу вот этим велосипедным рулем, научу уму-разуму!
Он и вправду в одной руке держал велосипедный руль, которым теперь вовсю размахивал. И Хадар отступил на пару шагов назад и сказал:
Нет ничего чистого, без примеси. Кругом одна муть и скверна, — ежели бы существовала чистая доброта, так ее было б нипочем не распознать, она была б как воздух!
После чего Улоф бросился на него с велосипедным рулем, никелированным рулем со звонком.
— Мать была добрая! — крикнул он. — Это от нее нам досталась наша собственная доброта! Мать была чистая, без скверны! И доброта все победит! Без доброты мы пропащие h ни на что не годные! Заруби это себе на носу на всю жизнь!
И он начал колотить Хадара по рукам и ногам, да, даже по затылку и по коленям, и по ребрам и по шее, и все время звонил звонок.
На этом закончился рассказ Хадара о разговоре, который он помнил дословно.
— Ну? — произнесла она. — И что потом?
Нет, ничего больше он вспомнить не может, никакого «потом», таковы уж воспоминания, начинаются враз и так же кончаются, это вроде глухариного тока или сигнала времени по радио, все воспоминания обрублены с обоих концов.
Но вот именно это воспоминание он иногда прокручивает про себя, чтобы твердо помнить.
— Ради Улофа, — добавил он. — Это ведь то, что Улоф говорил и чего хотел.
