Но наслаждение, — сказал Улоф, — нет, это неверное слово, как назвать то, чего нельзя выразить? Ежели бы я знал нужное слово, сказал бы.
— Хадар, наверное, проснулся, — проговорила она. — Когда он просыпается, то зовет меня.
— Он еще не начал резать тебя ножом? — спросил Улоф.
— Хадар совсем не такой, — возразила она. Он в основном спит. И от него больше не воняет. Вонь — это, в общем-то, единственное, что трудно переносить в Хадаре.
— Где ты? — крикнул, стало быть, Хадар. — Где ты?
— Я здесь, — отозвалась она. Он сидел на диване спиной к окну, втирая жизнь в онемевшее желтое лицо задеревеневшими пальцами правой руки.
Когда ты уходишь, я начинаю беспокоиться — сказал он. — Никогда ведь не знаешь.
Я хожу, куда хочу. Могу уехать, когда пожелаю.
— Ты ведь не к Улофу ходишь? — спросил он. — Никогда не знаешь, что ему взбредет в голову. Я всю жизнь его боялся.
Она села за стол.
Улоф говорит, что ты резал его жену, его Минну, — сказала она, делая вид, будто разглядывает сугробы.
— Его Минну? Улофову Минну? Он так говорит?
Минна была его женой, — продолжала она. — И он говорит, что ты резал ее ножом.
Сжатая в кулак ладонь Хадара упала на колено.
— Она была не его. Улоф был без понятия, что значит чем-то владеть, он только брал, но никогда не умел владеть. Владеть — это мужское дело.
— С чего бы это Улофу врать? — спросила она. — С его-то больным сердцем, с его одышкой зачем ему врать?
— Мы такие, какие есть, — сказал Хадар, — такие, какими созданы, какими мы создали друг друга; Улоф говорит то одно, то другое, он болтает, та силенка, что у него есть, сидит в глотке. Я никогда не болтаю, я держу язык за зубами, благослови меня Господь.
Нет, о Минне, жене Улофа, он говорить не желает.
— Я проголодался. Почему мне никогда не дают свинину, ячневую кашу и брюкву?
Почти все время он был голоден. Но большую часть того, что она ему готовила, его желудок извергал обратно, только кашу и кисель удерживал.
Сейчас ему вспомнился разговор, который состоялся у них, у него с Улофом, в юности, в то время они разговаривали друг с другом, он помнит этот разговор дословно. Это случилось после смерти матери, когда они похоронили ее.
— Она была добрая, — сказал один из них.
А второй ответил:
— Вовсе нет!
Она гладила нас по голове, дула на нас и никогда не била. И по утрам одевала нас, чтобы мы не замерзли. Она хотела, чтобы мы были счастливыми, клала нам в кашу патоку.
— Так делали во все времена, клали что-нибудь в ячневую кашу детям, а то бы пришлось отдать ее свиньям.
