Меня, словно святого Себастьяна, пронзила сотня стрел, и казалось, мне не выжить. Я не смогла ничего ответить. Вместо этого я молча, с трудом передвигаясь, помогла Дзалумме завершить омовение и обрядить маму в шерстяную сорочку и прикрепить к ее распущенным волосам хлопковую шаль.
Мы вышли из комнаты, и я позвала слуг проститься с хозяйкой, но какими словами — не помню.
Во время погребения на церковном дворе отец громко заявил, что Савонарола прав, конец света близок, и это хорошо — значит, скоро он и его возлюбленная Лукреция снова будут вместе.
Позже, когда настал вечер, отец зашел ко мне.
Я была одна в покоях мамы, преисполненная странной решимости переночевать на ее кровати, когда раздался стук в дверь.
— Войди, — сказала я, ожидая, что это Дзалумма снова пришла уговаривать меня поесть.
Но в дверях возник отец, все еще не снявший черного траурного плаща.
— Дзалумма очень сердита…— произнес он робко. — Она что-нибудь тебе рассказывала? Обо мне и твоей матери?
— Она достаточно рассказала, — с презрением ответила я.
— Вот как? — Тревога в глазах отца заставила меня еще больше его возненавидеть.
— Да, — подтвердила я, — достаточно, чтобы я пожалела о том, что родилась твоей дочерью.
Он вздернул подбородок и быстро заморгал.
— Ты все, что у меня теперь осталось, — сказал он хриплым шепотом. — Единственная причина, по которой я еще дышу.
Моя жестокая фраза, видимо, и была тем ответом, который искал отец, потому что он повернулся и быстро ушел.
В ту ночь я спала урывками, просыпаясь оттого, что мне снилась мама: мы как будто совершили ошибку, мама вовсе не умерла, фра Доменико ее не убил. Где-то среди ночи я проснулась не от сна, а от какого-то шороха в комнате. Я подняла голову с подушки и разглядела в темноте знакомые очертания. Дзалумма шла к тюфяку, расстеленному на полу возле маминой кровати, где всегда спала. Увидев, что я проснулась и смотрю на нее, она сказала:
— Теперь я твоя рабыня.
С этими словами она улеглась на полу возле меня и приготовилась спать.
