– Ну что ж, из любви к Парнасу – послушаем, – раздраженно произнес господин Томлейн, решивший, раз уж у него перехватили инициативу, махнуть на хорошие манеры рукой.
– В-п-р-о-ч-е-м, – задумчиво пробормотал мужчина с длинной сизой челюстью, похоже, считавший время и терпение других людей такими же неисчерпаемыми предметами потребления, как воздух или вода, – в-п-р-о-ч-е-м, – (он словно бы склонялся над этим словом, как нянька склоняется над занемогшим ребенком), – были и такие, кто уверял, будто вся она поет, кто восхвалял ее, как поэзию, чистейшую из всей, созданной нашим поколением, – «ослепительная вещь», так выразился один господин, – но судите сами, судите сами – заранее ведь ничего не скажешь.
– Ах, – прошептал творожный голос, и господин с золотыми зубами повернулся к даме с сапфирами, дабы обменяться с нею заговорщицкими взглядами людей, присутствующих, сколь бы ни были они того недостойны, при историческом событии.
– Потише, пожалуйста, – произнес поэт. – И слушайте внимательно.
Ишак у алтаря! Забудь о нем,
Пусть нашей страсти сеть летит, звеня,
Как семь жестянок, и в краю морском
Волной отхлынет в рощу ревеня.
Не в ту, где всюду – стон эльфийских стай,
Снующих под грибами!
Это брег Глазастых демонов, далекий край,
Который я, мой свет, искал весь век.
И там, где роща ревеня в волне
Купает образ грустный, пустим мы
Воздушных змеев страсти; пусть оне
Парят над склепом из песка и тьмы.
Ведь страсть всех слаще в роще ревеня,
Где смутный призрак плещет сквозь рассвет,
О сочный, овощистый привкус дня —
Там краски, что ни миг, меняют цвет,
Мечта, беспечно выпуская пар,
Легко в зеленом воздухе сквозит,
Воображенья медлит яркий шар,
Как медлит под водою синий кит.
Неважно нам, как гений этих мест
Доводит сливу мысли, иссуша,
До чернослива мудрости – окрест
Один лишь страсти сад, моя душа.
Не плачь по Козерогу; он плывет
Сквозь атлас сердца; ты его ищи
Меж ребрами, где шквал хвостом метет,
И он летит, как камень из пращи.
Не время плакать; хватит нам с тобой
Прогулок в гранулярных берегах,
Где вал соленый увлечен игрой —
Полночный зверь с гирляндою в зубах.
[2]Ясно было, что поэма еще только начинается. Новизна этого зрелища – человек столь утонченного обличья, который при всем при том настолько погружен в самого себя, ведет себя так вульгарно, так эгоистично, – увлекла Титуса до того, что он продержался с начала декламации дольше по крайности тридцати гостей. Дама с сапфирами и господин Томлейн давно уже втихомолку улизнули, но то и дело меняющаяся толпа еще окружала поэта, который, декламируя стихи, становился незряч и все это время вел себя так, словно никого больше в зале и не было.
