Мы ужасно долго так сидели. Часы на башне пробили четверть одиннадцатого, потом — половину, а мы все ели орехи и не могли больше ничего сделать.
В конце концов я сказал:
— Сударыня, я спать хочу. Я тут лягу на краю, ладно?
А Розамунда посмотрела на меня презрительно и говорит еще холоднее и ядовитее, чем раньше:
— Вы, значит, совсем не мужчина? Да?
Я говорю:
— Вы решите для себя, сударыня, кто я — похотливая скотина или вообще не мужчина. А то нелогично.
И Розамунда ответила:
— А, так значит, это вы решили надо мной поиздеваться? Показываете, что я вам не нужна? Так вот, не подумайте, что я желаю ваших ласк, сударь! Просто все должно делаться по обычаю, если вы не помните. И иначе — я не знаю, какими глазами буду смотреть завтра на вашу мать.
— У вас что, — говорю, — несколько пар глаз?
Розамунда вздохнула устало, и глаза — единственная пара — у нее наполнились слезами, а я подумал, что можно было сарказм и приберечь для другого случая.
— Да я ничего такого не имел в виду, — говорю. — Я же не слепой, вижу ваши неземные совершенства… и это… запредельное изящество.
Из нее на мгновение радость полыхнула, этакой вспышкой — р-раз и нет. Я подумал, что правильный комплимент вспомнил и что стоило свеч читать романы.
Я сейчас понимаю: я тогда подтвердил ей, что у меня одна похоть на уме. Но тогда…
Я ужасно долго расстегивал крючки у нее на роброне, корсет ей расшнуровывал, потом — вытаскивал затейливые штуки вроде тонких длинных гвоздей у нее из прически и думал, что камеристкам нелегко живется. А Розамунда передергивалась, если я случайно дотрагивался до ее голого тела.
И я пытался себе представить, как это можно делать, не прикасаясь. Я уже понял, что это будет не весело. И не… как сказать… не будет греть. Что это будет не игра, а работа, причем тяжелая и неприятная.
Потому что, если тебе нужно делать что-то против воли, это моментально превращается в работу. Даже любовь.
И оказалось, что я совершенно прав. Потому что Розамунда не хотела, чтобы я ее целовал, дергалась, когда я пытался ее обнять, и отчаянно старалась на меня не смотреть. И когда мы кое-как отработали этот кошмарный ритуал, оставаться рядом не было сил. Я думаю, мы оба казались себе гадкими, замаранными.
А я к тому же не мог избавиться от мысли, что ранил Розамунду. Крови оказалось немного, но от тяжелых ран бывает и меньше. И мне было тошно, жалко, тоскливо, душно, зло — короче, я чувствовал что угодно, только не хваленую похоть.
