Иногда нас из школы-интерната отправляли на лето в пионерские лагеря. Когда мне было 13 лет, я упросила начальницу лагеря вместо отдыха взять меня на работу. Хотелось помочь родителям. Начальник лагеря, переговорив с директором интерната, согласился. Я стала убирать туалеты, столовую и мыть посуду, помогала поварихе печь булочки. Но однажды приехал врач с санэпидстанции и запретил мне работать на кухне, потому что я убирала туалеты. Воду для уборки я брала из ручья. Вода в нем и летом была ледяная. В начале третьей смены я заболела. У меня опухли суставы и поднялась температура до 40о. Я металась в жару. Меня привезли в сельскую больницу. Вся больница шептала: "Привезли цыганку". Я была очень худой и высокой и сильно загорела. Температуру сбили. И выписали меня через неделю. В лагерь я не вернулась, а поехала с отцом на пароходе по Волге. Ему дали две путевки от военкомата.
Директор интерната был большим импровизатором. Как сейчас вижу: мы построились на линейку в длинном школьном коридоре - все классы, от первого до десятого. Не все отличались примерной учебой. Отстающих директор выводил из рядов и ставил на стул перед линейкой. Больше всего почему-то доставалось одной пятикласснице, очень маленькой для своего возраста девочке, всегда сопливой. Она часто стояла на этом лобном месте. Директор был высоким мужчиной, поэтому на стуле девочка оказывалась на уровне его головы. Он прохаживался вдоль линейки и, включая то высокие, то низкие обертоны, театрально, без злобы, вещал: "Гражданка Толстикова, вы..." И снова: "Гражданка Толстикова, вы..." А "гражданка Толстикова", худенькая и застенчивая девочка, стояла, опустив голову, давно притерпевшись к этой словесной экзекуции. Так казалось мне тогда. Но сейчас я знаю, какую душевную травму переживал этот беззащитный ребенок, как ещё больше он съеживался и тупел душевно и умственно.
Я очень любила уроки русского языка и литературы. Их вела молодая учительница. Она была ценителем русской поэзии и читала на уроках Сергея Есенина, в те времена это не поощрялось. Ей было лет тридцать. Вот она стоит у доски. Пишет очередную тему сочинения. Большие голубые глаза навыкате и косы, уложенные венцом. На столе тетрадки с нашими сочинениями. Такое впечатление, что мы все время писали сочинения. Я очень любила их писать. Но не диктанты. Она устраивала интересные обсуждения наших работ. Я всегда их ждала.
Учительница математики была строгой, неулыбчивой, но очень увлеченной и знающей свой предмет. Хотя по математике у меня были в основном отличные оценки, но я не обладала математическим складом ума. И все же я занималась в математическом кружке. Помню, какое потрясение я пережила в девятом классе, когда на кружке преподавательница рассказала о геометрии Лобачевского. Осознать, представить и поверить, что параллельные линии где-то могут пересечься, после евклидовой геометрии было невозможно. Поэтому я понимаю тех людей, которые не могут поверить в прошлые жизни. Есть привычное представление о действительности: этот родился, а этот умер, и вдруг все привычное рушится. Оказывается, рождается и умирает только физическое тело, а энергоинформационная сущность, душа, которая и является индивидуальностью человека, вечна. Может в это поверить человек или не может - не имеет значения. Это просто есть. Как геометрия Лобачевского. О, наше суженное земное сознание...
