А потом прозвенел звонок, и толстый мальчик остался непобитым. Впрочем, противный второгодник получил свою долю удовольствия в следующий раз. Да и прочие дети не церемонились со своим классным волшебником. Наоборот, им доставляло удовольствие обидеть именно его. Удовольствие было вполне доступным.
-Эй, сало, сделай-ка мне шарик!- то и дело кричал кто-нибудь.
И несчастный покорно надувал щеки. А к концу уроков у него привычно болела голова.
Потом мои родители в поисках лучшей доли покинули поселок и долго возили меня из одного населенного пункта в другой, не понять про жизнь, может быть, самого простого. И я забыл маленького толстого волшебника. Другие имена и лица заполнили память до отказа.
С тех пор прошло огромное количество лет. По разным поводам вспоминая толстого мальчика, я был уверен, что он не задержался в этой малопригодной для него жизни. Почему-то думалось, что если бы этот волшебник из детства сделался взрослым, мир непременно знал бы о нем.
Я гнал строку в редакции одной заводской газетенки, ко мне частенько захаживали местные поэты, зарабатывающие на заводе надежный кусок хлеба. Я изо всех сил отвращал их от бесперспективного занятия. Кто понимал, что в этом и состоит подлинная доброжелательность?
Прикоснись к душе душа
Кто вас любит, кто вас гонит?
Невесомый красный шар
Поднимается с ладони.
Улетает в синеву
Бесподобную. Без края.
Как я медленно живу...
Как я быстро умираю!
Вот такие стихи я увидел однажды. "Ираклий Кожухов" - стояло под ними.
-Сало, это ты?!
-Ага...
Я был изумлен до последней степени. Господи, что натворила с ним жизнь! Передо мной стоял сутулый старец с детским лицом. И знакомый испуг был в его глазах. Может быть, еще больший.
-После твоего отъезда меня в классе совсем задолбили. Не поверишь, каждый день штук по двадцать этих дурацких пузырей надувал. Прихожу, бывало, домой, а перед глазами они, сиреневые да бирюзовые, синенькие-зелененькие... Восемь классов одолел - мама умерла. Она болела долго. И я поехал в училище. Выучился вот. Работаю...
Ираклий работал гальваником и мыкался по общагам. О семье, о детях можно было не спрашивать.
А странный божий дар все не давал бедняге житья, все лез наружу. Ираклий пытался его подавлять какимнибудь творчеством: пел в хоре, рисовал. И вот - стихи. Но не мог же я поступить с бедным Ираклием, как с другими!
-Слушай, а шарик можешь?- вдруг вырвалось у меня.
Он обиделся, если можно так сказать о человеке, которого всегда обижали все: -Брось, кому это баловство нужно? Да я и не пробовал лет двадцать...
