— Бросьте, Матвей Николаевич. — Никита загасил окурок в хрустальной пепельнице. — Без вас тошно. Потом ангелы, во-первых, согласно традиции, белые, во-вторых, они с крыльями, и самое главное — рожа-то у этого почему была моя? Да еще исполосованная вся, как у матроса в кабацкой поножовщине?
— А таким ты его сделал, Никита. — Буслаев поймал кота, отиравшегося у его ног, и уложил на колени. — Вот смотри: черным кота создал Господь, но ангел-хранитель явил тебе, Никита, облик души твоей кровоточащей.
— Перестаньте романы сочинять! — огрызнулся Брусникин. — Вы, Матвей Николаевич, оператор, а не узник ирландских предрассудков! Что я, Дориан Грей, по-вашему?! Оглянитесь! Вокруг подонков не меряно! Я-то чем хуже?!
— Не знаю, — покачал седой головой Буслаев. — Верить или нет — твое право. Но только помнишь ты наш разговор во время съемок «Ангельского терпения»? Так вот. Расскажу тебе один случай. Только тебе, поверь. Больше никому не рассказывал. Как тебе известно, воевал я на торпедном катере. Страшно воевал. После каждого боевого задания и половины наших не возвращалось. Настал и мой час. Из Киля шел транспорт с боеприпасами. Топить его должны были «Щуки», подводные лодки, иначе говоря, а пробить для них брешь в конвое немецких эсминцев обязаны были мы. Если бы не туман, перетопили бы нас из орудий, как слепых щенков. Туман и скорость — вот все, что позволяло нам подойти на расстояние выстрела. Дальше — торпеда, крутой оверштаг и давай Бог ноги. Немец бил вслепую, так что гробешник наш разнесло шальным снарядом, когда уже казалось, что все позади. Часа два болтало меня в спасательном жилете на студеных волнах, прежде чем я очнулся после контузии. Ног своих я не чувствовал, голова звенела, точно склянки перед вахтой, и надежды у меня, геройского мичмана, не осталось никакой. А мечтал я снимать кино после победы. Обидно мне стало — ужас как. Но вдруг, представь, увидел я корму лодки. Откуда взялась она, Бог знает. Разглядел я только, что на веслах — рыбак. По крайней мере, был он в плаще с капюшоном. Кричать-то я пробовал, но сплошной хрип вырывался из моей глотки, будто кто-то на пионерском горне играть учился. Тогда изо всех оставшихся сил я поплыл за кормой. Медленно, кое-как продвигался я вперед. А лодка, хотя расстояние меж нами не сокращалось, все время шла так, что я оставался в кильватере. И потерял я ее из виду лишь тогда, когда заметил впереди берег. Она просто рассеялась, как прежде рассеялся туман. Подобрали меня рыбаки-чухонцы — на отмели. Когда же я пришел в сознание, а минуло недели две, прежде чем здоровый мой организм поборол воспаление легких, рыбаки-островитяне поведали мне, что рыбалить в то утро из хутора никто не выходил и все их лодки оставались на берегу.
