– Они у нас на домашнем обучении, – вмешалась мама. – Мой муж сам дает им уроки.
Она внезапно замолчала, зажала рот рукой и больше не произнесла ни слова.
Интересно, как мы будем жить дальше?
Когда мы пришли домой, мама разогрела консервированную фасоль с гренками – быстро и вкусно. За едой мы слушали радио, а потом сели, как обычно, шить лоскутное одеяло, Я наметила общий рисунок и вырезала шестиугольники, Грейс приметывала, как умела, а мама шила. Как спокойно и приятно было слушать викторину по радио без папиного непрерывного брюзжания: «Ты что, и этого не знаешь, дурак? Ну, поговори у меня! Идиот надутый, кем он себя воображает?» Он разговаривал с радио, как будто исполнители сидят внутри приемника – маленькие оловянные фигурки – и слышат его возмущенные реплики.
Мы понимали, что нужно говорить о папе и о том, что ждет нас в будущем, но никому не хотелось нарушать спокойствие. Мы с Грейс легли в обычное время. Вообще-то мне надо было дочитать книжку о королеве Елизавете Английской для работы по Тюдорам, но история не лезла мне в голову.
Я опустилась на колени перед ящиком с книгами и стала перебирать знакомые корешки. Вот большая растрепанная книжка детских стихов с оторванным корешком и пугающе-странными картинками: пляшущие коровы, слепые мыши и девочки с гигантскими пауками. Я перелистывала страницы этого фантастического мира, где свиньи ходят на рынок, дети живут в башмаках, а луна сделана из зеленого сыра.
Мне вспомнилось, как папа заводил нудным голосом: «Так мы пляшем возле сливы» или «Есть у меня лошадка». Он никогда не сажал меня к себе на колени – я должна была слушать, сидя на корточках у его ног.
– Помнишь, как папа читал нам детские стишки? – спросила я Грейс.
– Мне не нравилось, потому что они страшные. А папа шлепал меня и говорил, что нечего быть такой нюней.
Я спросила, помедлив:
– Грейс, а ты любишь папу?
– Конечно! – сказала Грейс.
– Но иногда и ненавидишь?
– Никогда! – Грейс была, похоже, шокирована.
– Даже когда он себя особенно мерзко ведет? Он ведь говорит тебе еще больше гадостей, чем мне.
– Да, но это потому, что я тупая.
– Никакая ты не тупая. Знаешь, я его ненавижу.
– Пру, нельзя так говорить – он же сейчас болен.
– И что, стал он от этого лучше? Тебе не было за него стыдно перед медсестрой?
– Она такая милая, – сказала Грейс. – Я бы тоже хотела быть медсестрой. Я бы ухаживала за больными, помогала им почувствовать себя лучше, и они бы меня за это любили. Если я не смогу сдать экзамены на настоящую медсестру, я, может быть, смогу устроиться нянечкой в дом престарелых, ухаживать за стариками.
