После защиты диплома меня оставляли в Москве, в штате "Мосфильма", но я захотел поехать на родину. В Киеве на киностудии (об этом я еще расскажу подробнее) я проработал два с половиной года, но перспектив на самостоятельную постановку у меня не было.
Случайно в это время в Киеве оказался Михаил Ильич. Узнав о том, как идут мои дела, он спросил, есть ли у меня другие намерения. Я ответил, что есть, и рассказал ему о том, как предлагал руководству Киевской студии поставить фильм по повести Б. Лавренева "Сорок первый" и как мне отказали.
- Их, очевидно, смутило, что такой фильм уже был,- сказал Михаил Ильич.
- Нет, о фильме Протазанова речи не было.
- Что же вам сказали?
- Директор студии побранил меня за недомыслие: "Вас же учили во ВГИКе, тратили государственные деньги, а вы такое предлагаете! Ну сами подумайте: зачем нам на Украине верблюды?.."
Ромм невесело посмеялся, одобрил мое решение не снимать фильм по нелюбимому сценарию и уехал в Москву. А через несколько дней я получил телеграмму от Ивана Александровича Пырьева, выдающегося режиссера и прекрасного организатора, который был в то время директором киностудии "Мосфильм". Он приглашал меня на переговоры в Москву. И через четыре дня я уже был зачислен в штат "Мосфильма".
Мне поручили постановку фильма "Сорок первый". Ее я осуществлял в объединении, которым руководил Ромм. "Балладу о солдате" и "Чистое небо" я также снимал в этом объединении... Многие известные сегодня кинематографисты - режиссеры, сценаристы, актеры - могли бы рассказать аналогичные истории о том, как помог им стать на ноги Михаил Ильич.
Снимать картины, работать в Союзе кинематографистов, одним из инициаторов которого он был, читать лекции, писать статьи - на все это нужно было время и много душевных сил, ибо все, что делал Ромм, делалось им с невероятной отдачей.
Однажды в своем дневнике я записал:
"Ромм - явление эстетическое. Общение с ним возвышает душу". Уверен, что тем, кто знал Михаил Ильича, эта запись не покажется высокопарной. Красота вообще явление редкое. Нравственная красота Ромма была редчайшего свойства. Он был умен без зауми, прост без фамильярности; и не было в его шутках ни тени пошлости, а в его поступках - ни тени суетности. Он не "проявлял заботу", а заботился, не "оказывал внимание", а внимательно относился к людям. Вокруг него как бы образовывалось моральное поле, которое делало окружающих богаче, честнее, чище.
Мы так привыкли восхищаться им, что, когда он проявлял обычную для человека слабость, это удивляло и даже обижало. А он был человеком, и ему были присущи минуты слабости.
