— Со сметаной будешь или маслом? — пропела жена, ставя перед ним на стол большое блюдо с румяными сырниками.
— Со сметаной, — хотел было отказаться, да не устоял, любил он их очень. — А чего это мы на кухне крутимся, Марин? Тебе же нужно сейчас в ванную часа на полтора. А потом прыг сразу в служебную «Волгу» и на работу. Там срочные неотложные дела, требующие твоего присутствия. А ты тут передо мной… сырники мечешь. Неспроста, а, жена!
Она медленно вытащила из его рук газету. Свернула ее аккуратно. Сложила вдвое, потом вчетверо, потом еще и еще. Складывала до тех пор, пока газета не превратилась в тонкую тугую трубочку. И как хряснет этой трубочкой ему по морде. Раз, другой, третий. Била и приговаривала:
— Это тебе за то, что любить меня не стал, гад! Это за то, что разводиться со мной собрался! А это за то, что вырядился для какой-то дряни! И моим одеколоном надушился, мерзавец! И еще за то, что завтрака не оценил, получи…
Растерявшийся поначалу, Хабаров через мгновение осатанел.
Вырвал из ее рук газету и на счет раз разорвал, разметав по кухне мелкие клочья. Ухватил Маринку за подбородок, грубо стиснув пальцами нежную гладкую кожу, и произнес, брызжа ей в лицо слюной:
— Еще раз такое позволишь, сука, убью! Только попробуй!!! Убью!!!
И тут же сзади раздалось мягкое покашливание, и Венькин дребезжащий от испуга голос позвал:
— Па-ап! Ма-ам! Вы чего, ссоритесь, что ли?! Вы чего, а?!
Хабаров уронил руку и тут же сгорбился от стыда перед сыном. Никогда за пятнадцать лет не делал он ничего подобного. Никогда! Даже тогда, когда обнаружил на теле жены синяк от чьих-то алчных зубов. Даже тогда сдержался.
— Прости, Вениамин. Все в порядке, — заспешила с объяснениями Марина, потирая покрасневший подбородок и пытаясь улыбнуться сыну. — А ты чего так рано поднялся?
— Ничего! — проворчал тот, удаляясь. — В туалет встал… А чё это Кешка молчит, а, пап?
И остановился у открытой двери в туалет и уставился ему в спину испуганными округлившимися глазами.
— Я это, Вень… — вот сейчас Хабаров ненавидел уже себя; ладно Маринка — она сука, с ней все понятно, сын-то чем виноват. — Подарил я его!
— Подарил?! — ахнули в один голос жена и сын. — Кому?!
— Да девочке тут одной. Василиске… Очень ей хотелось птичку, я и подарил. А ты против? — он обернулся и посмотрел на Вениамина глазами больной брошенной собаки, мысленно вымаливая у того прощения за все вселенское зло.
— Я? Да нет, — неожиданно спокойно отреагировал его ребенок. — Мне по большому счету по барабану, па. Он мне спать мешал по утрам. Я давно хотел его, если честно, кому-нибудь сплавить. Но все не решался.
