Взял штабного майора, немолодого, лет под шестьдесят, с интеллигентным приятным лицом.
Сыч по опыту знал: в «языки» надо брать человека, в котором есть что-то вызывающее симпатию.
Всякая хорошая работа держится на приязни, ведь силой ненависти не сработается точная вещь.
Слегка оглушив, отточенным, выверенным движением снарядил кляп, завязал глаза тряпицей, руки и ноги плотно скрутил. Фашист превратился в большой и очень тяжелый куль, но Сыч (худой и тщедушный на вид) отличался страшной физической силой и железной выносливостью.
Обратно (как он и задумывал) шел по реке, краем Дона, то хоронясь под откосами, то двига ясь по грудь в воде затонов, держа на плечах живую ношу. Он умел идти по воде без плеска, как если бы это была не вода, а жирное тихое масло.
Майор не трепыхался: видимо, потерял сознание.
Когда Сыч был где-то на середине своего осторожного пути, началась перестрелка на другой стороне реки. Засверкали гаубичные огни, развернулись белые ленты и всполохи батарейных выстрелов.
По реке стали гулять сразу два луча от мощных прожекторов, где-то совсем недалеко, сверху, послышалась мелкая ружейная стрельба и автоматные очереди. Сыч понял, что надо ныкаться.
Место попалось неплохое: глубокая узкая ложбина, выемка в стене откоса. Здесь следовало ждать затишья. От нечего делать Сыч стал осматривать майора в прожекторных отсветах. Тот был весь мокрый, седая голова с круглой лысиной на макушке бессильно свешивалась на грудь, с волос, из сапог и из рукавов мундира текла донская вода.
Что-то встревожило Сыча в майоре: слишком обмякший.
– Неужели захлебнулся? – тревожно подумал лазутчик.
Он быстро развязал ему глаза, освободил от кляпа рот. Глаза были открыты и казались безжизненными, пульс не прощупывался. Сыч грязно ругнулся и стал пробовать сделать майору искусственное дыхание, он приник к его рту, но тут вдруг ощутил своим языком язык майора – холодный и странно свернувшийся словно трубочкой.
Сыча всего передернуло, он отпрянул, гадливо сплюнул, и мгновенно осознал: язык умер.
– Отмучился Язык Языкович, – прошептал Сыч, внезапно подобрев. Он приобнял плечо врага, чувствуя себя спокойно, хотя смерть языка перечеркивала весь смысл, весь героизм его отчаянной вылазки. От офицера пахло одеколоном, старостью, рекой.
– Ну, значит, это самое… Сподобил Господь.
Шо ты сделаешь, – шептал Сыч.
Он понял, что Язык Языкович (так он прозвал майора в тот миг, когда ощутил своим языком язык «языка») не захлебнулся, а просто умер – то ли от сердца, то ли просто от старости и испуга…
