Лавра | страница 10
Кажется, они сидели давно. На низком столе, подсвеченном желтоватой лампой, стояла опустевшая бутылка. Поздоровавшись, я присела на ручку кресла, оглядывая столик: остатки сыра, надломанные хлебные ломти - случайная закуска. "Хочешь, там есть еще пельмени", - муж предложил заботливо, входя следом за мной. Обойдя низкий стол, он прошел к письменному и сел - вполоборота. Раздражение, мелькавшее в его глазах, мешало повернуться лицом. "Я... прервала?.. " - теперь и я чувствовала себя неуютно. "Нисколько, - Митя откинулся в кресле. - Я как раз говорил о том, что вам надо меняться, в центр, к этому не привыкнуть, что-то циклопическое... человеку не сладить. Хотя есть и плюсы: например, отсутствие телефона. Пока не поставят, можно разговаривать без оглядки", - Митя улыбнулся кривовато и оглядел стены. Я представила себе новую суету обмена и переезда и покачала головой: "Да нет уж, и кто сюда поедет... - на выселки". - "Ой, не скажи, наш народ, - он снова скривился в усмешке, - выселки любит: воздух, говорят, чище, да и к истокам ближе - все по-ихнему, по-деревенски. Эх, понагнал батюшка Романов, цельный Ленинград, видимо-невидимо". - "Не знаю, как насчет воздуха и истоков, но меня, - теперь муж наконец обернулся, - из этого дома вынесут только вперед ногами. Хватит, больше никаких переездов и обменов - на мой век хватит". Не скрывая раздражения, он рывком отодвинул стул и поднялся. "А вот я, грешный человек, предпочел бы, чтобы меня вынесли откуда-нибудь... Нью-Йорк, Лондон, Калькутта, на самый худой конец... - Митя прищурился мечтательно, - лишь бы подальше от родной земельки... Никак не могу свыкнуться, что в ней мне и гнить".
Тоска, поднявшаяся в автобусной толчее, медленно возвращалась. С этого места я знала наперед. Стоило появиться университетским, как рано или поздно разговор выезжал на привычную колею, словно кто-то невидимый, тихонько сидевший меж ними, выжидал момент, чтобы, вынув из конверта, поставить пластинку, заезженную до белизны. В этой симфонии у каждого была своя партия. Митина начиналась с народа-богоносца, нельзя ничего исправить, что можно поделать с вырождением. "В сущности, - откинувшись, он заговорил вдохновенно, словно мысль, множество раз разыгранная до мизинца, влекла и вдохновляла его, как новая любовь, - это не один, а два народа, раскол генетический - глубже любой пропасти, от самых петровских реформ". В который раз я слушала рассуждения о том, что Петр - первый большевик, нынешние - жалкие эпигоны, но: ни в коем случае нельзя с ними сотрудничать, любая карьера - позор и стыд. Последняя мысль о карьере показалась мне новой. Прежде Митя об этом не заговаривал, возможно, потому, что никому из нормальных университетских блестящая карьера не грозила. Редкие из них, уходившие в князья, мгновенно и безоговорочно исключались из университетского ордена. Пределом мечтаний не исключенных был заграничный контракт - переводчиком в развивающуюся страну. Те, кому подфартило, завозили заморскую технику, мохер и сертификаты, позволявшие, не уходя в князья, отовариваться по-княжески. Возвращаясь в Союз, они рассказывали о жизни в какой-нибудь индийской или мозамбикской советской резервации - выезд в близлежащий городок чуть ли не по специальным пропускам, - и эти рассказы, сдобренные интеллигентской толикой брани, вызывали мое отвращение. Оно было таким сильным, что однажды, когда мужу предложили (это случилось в первую зиму его безработных мытарств), я, не выдвигая никаких иных доводов, заставила его отказаться. Теперь, когда все сложилось, муж восхищался моим тогдашним, ему казалось необъяснимым, упорством, называя его чуть ли не мистическим предвосхищением. Как бы то ни было, но окажись он за границей, владыка Николай не пригласил бы его.