* * *
К вечеру следующего дня в Бельгард врывается Симон. Его конница грохочет и гремит и опустошает все окрест, как саранча Судного Дня.
Гюи выходит к нему навстречу и без улыбки, крепко, обнимает брата.
– Наконец-то! – говорит он.
И берет Симона за руку и ведет в свою палатку, над которой развевается, дыбясь, золотой лев.
– Вы голодны? – спрашивает он.
– У меня живот болит, – ворчит Симон. – Две недели жрал-срал, с седла не слезая.
– Я скажу стряпухе, чтобы принесла молока.
– Скажите мне лучше, что здесь происходит.
Гюи начинает рассказывать. Ему уже известно обо всем: и о том, как к Раймону прибыли посланцы из Авиньона, и о том, как старый Раймон уехал за Пиренеи, оставив войну молодому, и о том, как Ламберт де Лимуа оказался заперт в цитадели.
– Так что теперь, мессир, Раймончик осаждает Ламберта, а мы осаждаем Раймончика.
– Ох, – говорит Симон, потирая поясницу, – и задница у меня тоже болит. У вас тут есть постель?
Не дожидаясь ответа, идет шарить в братниной палатке. Вскоре находит ворох соломы и вытертую оленью шкуру, все это бросает посреди палатки, подняв тучу пыли, и сверху обрушивается сам.
Гюи стоит над ним, долговязый, как цапля. Молчит. Симон говорит – снизу:
– Что же вы замолчали? Продолжайте.
Гюи начинает перечислять имена сеньоров, которые отозвались на его призыв и явились в Ним.
– Выходит, так, – говорит Симон, – что конница у нас с вами, брат, изрядная, но пехоты не привели ни вы, ни я. Без этого мяса наша превосходная конница увязнет…
– Наберем в окрестных деревнях. Долго ли сунуть мужланам по пике и объяснить, как надлежит бежать подле конных…
Слушая и одобрительно кивая, Симон вместе с тем почесывает в штанах и вдруг, перебив брата, произносит задумчиво:
– Кажется, я кое-что еще отбил себе об это проклятое седло.
– Я напишу Алисе, – с серьезным видом говорит Гюи.
– Завтра попробуем выманить Рамонета на равнину, – говорит Симон и неудержимо зевает во весь рот. – Где эта ваша стряпуха с молоком?..
* * *
Однако выманить Рамонета из Бокера не удалось и Симону. Единственное, что сделал сын бывшего графа Тулузского, – вывесил на стенах, обратив к лагерю Монфора, несколько трупов с отрубленными руками и ногами.
Неподвижно сидя на коне, Симон смотрел на почерневшие куски мяса, облепленные мухами. И молчал.
У Симона было странное выражение лица – грустное, почти нежное. Будто перед ним спало невинное дитя.
Потом Симон повернулся к своему брату и молвил:
– Раймон горько заплачет над тем, что делает сейчас.
