Симон спрашивает:
– Кто призвал тебя в Тарб?
– Господь.
– Я спрашиваю, кто тот посланный, который передал тебе просьбу явиться в Тарб?
– А я и отвечаю вам, мессен граф: Господь.
Симон впервые за все время обращает взгляд на Аньена. Кивает тому подбородком: говори. Тот с готовностью вступает в разговор:
– Мессен, мой отец говорит правду. Мы сидели за братской трапезой – это было за много верст отсюда, в одиноком месте. Мой отец творил молитву. И вдруг посреди молитвы он остановился и поднял голову, будто его внезапно окликнули. Но никто из нас не слышал никаких голосов. Тогда мой отец вдруг встал и сказал, что его позвали. Он взял книгу Писания, кусок хлеба, положил все это в сумку и велел мне сопровождать его.
– Где же это «одинокое место»?
– Я не могу сказать.
Оливьер перебивает:
– Напрасно вы стали бы искать там наших братьев. Они уже оставили это убежище.
– Их много, ваших братьев?
– Да.
Оливьер глядит на Симона чуть ли не сочувственно.
– Мессен, – обращается он к Монфору.
Прямо к Монфору, минуя приора из Святого Стефана, стражу, Аньена.
– Мессен, ведь вы убьете нас, не так ли?
– Не я, ваши грехи убивают вас, – медленно отвечает Симон. – Грех – жало смерти.
Очень тихо Оливьер говорит – жалея Симона:
– Сын мой, мы – не волки и не лицемеры. Мы – добрые христиане. А вот враги наши – злые наймиты. Послушай меня. – В голосе Оливьера еле заметно дрожит, вибрируя, тонкая струна восторга. – Послушай меня, сын мой, и признай мою правоту. Мы поклоняемся истинному Богу, но признаем также и бога Зла, которого католики называют «дьяволом». Ибо не может бесконечно благой Бог сотворить ничего злого и несовершенного. Иначе придется утверждать, что благой Бог сотворил и допустил, чтобы были смерть и боль, наводнения и пожары, гибель младенцев и жен, кормящих сосцами и носящих во чреве, насилие над девами, увечье мужей, рабство, моровое поветрие… Подумай! Разве мог неизъяснимо добрый Господь сотворить этот плотской мир, исполненный боли и тлена? Разве могла выйти из Его рук эта жалкая страждущая плоть, беременная собственной смертью?
Симон улыбается.
Он улыбается уже давно, но только Оливьер, увлеченный своей горячей проповедью, не сразу это заметил. Наконец совершенный замолкает, споткнувшись о симонову странную улыбку, будто бегун о лежащий на дороге камень.
– Чему ты так улыбаешься, сын мой?
– Я тебе не сын, – перебивает Симон. – Как ты можешь говорить «сын», если ты – девственник? Ты не знаешь, что такое «сын»! Отцовство – богатая и светлая вещь, но достигается на иных путях.
