С дороги освежились, и голод утолили, и отряд симонов разместили в тепле и сытости, и потребовал тогда граф Симон, чтобы представили невесту жениху, а жениха – невесте. Да и самому любопытно было взглянуть на дочь Бернарта де Коминжа – небось, ряба, да руда, да безмозгла, как курица, если в отцовскую родню удалась.
И вот восседает Монфор – хоть и некуртуазен, но величав и спесив, как надлежит. А рядом Гюи, лицо каменное, а взгляд беспокойный.
Отец Гуг за руку приводит Петрониллу. Та одета скромно, по-вдовьи, только цепь на груди золотая. Она вежливо кланяется гостям, наклоняя свое рябенькое личико.
Монфор – не так неотесанны франки, как о них болтают! – встает со своего места, и забирает графинюшку у каноника, и подводит ее к креслам, где заранее уже лежит мягкая подушечка, и усаживает, и целует ее ручку, а после говорит, окатывая Петрониллу запахом чеснока и моченых яблок:
– А этот рыцарь – Гюи де Монфор, мой сын.
Гюи тоже встает и тоже подходит к Петронилле. Преклонив колено, как учили, говорит деревянным голосом:
– Я приехал просить вашей руки, госпожа.
Петронилла бледна, под глазами круги, тонкие губы бесцветны. Она старше Гюи ровно в два раза.
Еле слышно она отвечает:
– Прошу вас, мессен, встаньте.
Наслушавшийся в Лангедоке куртуазных романов, Гюи отвечает, как должно:
– Нет, я не встану, госпожа, покуда вы не ответите мне согласием.
– Вы же знаете, мессен, – говорит Петронилла, – что все уже решено и сговорено.
У нее такой несчастный вид, что Симон ощущает во рту привкус кислятины.
* * *
Поздно вечером, когда Петронилла удалилась в свою одинокую опочивальню, Симон задумчиво молвил:
– …Бигорра…
И потребовал вина.
И Гюи потребовал вина. И белого хлеба.
– А то от этого чеснока что-то отрыжка свирепая.
Служанка, почему-то помертвев, аж приседает.
– Белого нет, мессен. И вообще – нет. То есть… Он невкусный.
– Неси невкусный.
– Он… Ой…
Служанка мнется. Не может ведь она сказать Монфору, что хлеб освящен Оливьером, совершенным катаром?
Подражая отцу, Гюи сдвигает брови.
– Что – с червями?
– Нет, мессен.
Симон поворачивается в ее сторону, невнятно рычит – не то горлом, не то утробой, совершенно по-медвежьи. Служанку точно ветром сдувает.
Она убегает, она берет хлеб, она, плача, отламывает половину от большого каравая, несет Монфору и подает. Она отводит глаза, ей жутко.
Бедная девушка, она твердо убеждена в том, что Монфор, едва лишь откусит, так тут же и падет мертвым. Посинеет весь, и язык у него распухнет и вылезет изо рта, наподобие того, как молочная каша вылезает из котла, и шея раздуется…
