Или хлопотно. Не хочу больше с ними разговаривать.
Она надела очки, закрывающие всю верхнюю половину лица. Очки были связаны с вриском и на маленьком квадратике слева она впродолжала видеть знакомую картинку: отца в кабинете, портреты вегетарианцев за его спиной и рысь, спящую на столике.
Она просидела в этом подвале тридцать шесть лет. Здесь не было света и ее глаза почти разучились видеть. Одной рукой она прижимала к груди младенца, в то время как другая жила своей скучной жизнью: сгребала кучки из пыли, собирала паутину по стенам, выкладывала полосочки из маленьких камешков. Рука отламывала ногтями мелкие щепочки от деревянных предметов, потом разламывала их на еще более мелкие, а потом пыталась разломить снова. За три с половиной десятилетия рука раскрошила всю древесину в радиусе двух метров, а древесные остатки образовали мягкую подстилку. Раз или два в сутки она вставала со своего места, чтобы взять еду, принесенную неизвестно кем. Ее устраивала такая жизнь, она согласилась бы прожить так еще сто тысяч лет, но так ведь не бывает. Все хорошее должно когда-нибудь заканчиваться. Сейчас она чувствовала, что приближается конец ее счастью. Ее младенец оставался таким же маленьким и плотно запеленанным, но, не смотря на это, он уже стал взрослым. Скоро он уйдет и оставит свою бедную мать одну. Наверное так и должно быть, дети должны взрослеть, а матери должны плакать.
Она сохранила память. Она хорошо помнила свое детство, помнила друзей и родителей, помнила город, в котором когда-то жила. Память об этом оставалась четкой, но какой-то нереальной, как будто воспоминание о странном сне. Она помнила и тот день, когда она встретила своего младенца. Она вошла в подвал и взруг услышала зов. Она пошла на этот зов и увидела лежащего без присмотра прекрасного беленького ребеночка, беленького как простыня. Беленького и кругленького, как надувной шарик. Она взяла его на руки и поняла, что больше ей ничего не надо в жизни. Если бы ей сказали, что с того дня прошло тридцать шесть лет, она бы поверила. Если бы сказали, что прошло тридцать шесть дней или триста шестьдесят лет – поверила бы тоже. Здесь время не шло. Здесь время ничего не значило.
Вдруг она услышала, что кто-то направляется к двери. За долгие годы у нее развился прекрасный и точный слух. Она привыкла вслушиваться в шаги и узнавать по походке не только людей, но даже о их настроении, о том, что они несут в руках, о том, что они собираются сделать. Ее слух различал детали походки так же легко, как слух хорошего музыканта различает ноты. Сейчас она была удивлена.
