А может жертву нужно было приносить, как и всегда, господину Рогу, богу-табунщику, покровителю всех всадников и коней на свете?
По рыжей проселочной дороге, которая поднималась на взъерошенный ветром холм, шли две девочки.
Одна – русая, ясноглазая, с кроличьей улыбкой – шлепала босиком.
Другая была обута. Ее тяжелые каштановые кудри художественно удерживались на затылке шпильками, а кожаные сандалии с чужой ноги хоть и были ношеными, но все же выглядели почти по-городскому.
Обувь была ей велика, да вдобавок и стара, кожаная подошва некстати расслоилась надвое. То и дело нижняя челюсть сандалии зачерпывала, как лопатка, сухой и мелкий дорожный песок, вздымая чихательное облачко. И тогда щеголиха —ее звали Гита – шипела «Ш-ш-шилол тебя задери!».
Ее русая спутница откликалась на имя Мелика.
Мелике было двенадцать. Гите – на полтора года больше. Обе жили в поселке, который остался у них за спиной.
– А что ты своим сказала? – спросила Гита.
– Что мы купаться.
– А что со мной, сказала?
– Не-а. Мать меня залает. Она говорит, что ты испорченная, – Мелика посмотрела на Гиту, как бы извиняясь, и пожала плечами.
– Ис-пор-чен-на-я? – с издевкой поинтересовалась Гита.
– Ну… вроде как ты… Это из-за твоей матери… Что она… ну за деньги, с мужчинами, – щеки Мелики запунцовели. Чувствовалось, что объяснение далось ей не без труда.
– А что тут такого? – с хорошо отрепетированным спокойствием парировала Гита и добавила. – Нам деньги нужны.
– Ну, вы могли бы выращивать земляной орех. Как все. В городе дают хорошие деньги…
– Тоже мне – деньги! Да моя мама за один вечер заработает столько, сколько они за месяц. Особенно если перед праздником… – Гита спесиво задрала нос. – И в грязи она не ковыряется. У нее белые руки.
– Ну Гиточка, ну маська, не злись! Пожа-а-алуйста! – прижав руки к груди, протянула Мелика и, остановившись, добавила:
– Я тоже думаю, что они это от зависти говорят. И ты никакая не испорченная.
Гита тоже остановилась и посмотрела в глаза Мелике – не лукавит ли?
– А я и не злюсь. Скажешь еще! – Гита нервно расправила оборки на линялом платьице, перешитом из некогда фасонистого туалета недорогой куртизанки, и снова зашагала. Сама невозмутимость!
Некоторое время они шли молча.
Гита нервно теребила стеклянные бусы с разноцветными костяшками и думала об огородничестве. Ей не нравилась грязь. И земляные орехи она тоже не любила. Впрочем, Гита не считала слова Мелики пустыми. Орехи не орехи, но можно ведь, например, шить. Бабушка рассказывала, что мама умеет шить. И что когда-то она была белошвейкой в поместье у одной благородной госпожи. И, верно, кроила бы по сей день рубахи, если бы не Один Подлец. Он подарил скромной белошвейке слишком нескромный подарок.
