И, как много столетий назад, просветлев при божественном кличе, да пройду я, как Данте, сквозь ад и увижу в раю Беатриче.
И с возлюбленной взмою в зенит, и от губ отрешенное слово в воскрешенных сердцах зазвенит до скончания века земного.
1971
"""" x x x
Больная черепаха ползучая эпоха, смотри: я - горстка праха, и разве это плохо?
Я жил на белом свете и даже был поэтом,попавши к миру в сети, раскаиваюсь в этом.
Давным-давно когда-то под песни воровские я в звании солдата бродяжил по России.
Весь тутошний, как Пушкин или Василий Теркин, я слушал клеп кукушкин и верил птичьим толкам.
Я - жрец лесных религий, мне труд - одна морока, по мне, и Петр Великий не выше скомороха.
Как мало был я добрым хоть с мамой, хоть с любимой, за что и бит по ребрам судьбиной, как дубиной.
В моей дневной одышке, в моей ночи бессонной мне вечно снятся вышки над лагерною зоной.
Не верю в то, что руссы любили и дерзали. Одни врали и трусы живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый железной ложью мечен, а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.
Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам. Безлюдно и черно в ней, как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький, стучусь по белу свету зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти до смерти не избавлен, не вспоминайте, люди, что я был Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой, опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.
1969
СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ
2
Настой на снах в пустынном Судаке... Мне с той землей не быть накоротке, она любима, но не богоданна. Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай... Я понял там, чем стал Господень рай после изгнанья Евы и Адама.
Как непристойно Крыму без татар. Шашлычных углей лакомый угар, заросших кладбищ надписи резные, облезлый ослик, движущий арбу, верблюжесть гор с кустами на горбу, и все кругом - такая не Россия.
Я проходил по выжженным степям и припадал к возвышенным стопам кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. Везде, как воздух, чуялся Восток пастух без стада, светел и жесток, одетый в рвань, но с посохом в рубинах.
Который раз, не ведая зачем я поднимался лесом на Перчем, где прах мечей в скупые недра вложен, где с высоты Георгия монах смотрел на горы в складках и тенях, что рисовал Максимильян Волошин.
Буддийский поп, украинский паныч, в Москве француз, во Франции москвич, на стержне жизни мастер на все руки, он свил гнездо в трагическом Крыму, чтоб днем и ночью сердце рвал ему стоперстый вопль окаменелой муки.
