– Это тебе идет. Ты стал красивее.
– Наконец-то, да? То же и с работой. Чем меньше я рисую, тем больше меня любят. Им нравится, когда я говорю. Я стал чем-то вроде подставного лица вместо Эла.
– Ты мог бы уйти.
– Когда у меня столько детей?
– Эти вытирать не надо. Поставим остальные на сушилку.
– А ничего, что дети бегают по дождю?
– Пока он еще не такой сильный.
– Может, взять их с собой в кегельбан поиграть в шары, когда дождь разойдется?
– Они были бы счастливы.
– Значит, стал красивее. Что же побудило тебя выйти замуж за такого гадкого утенка?
– Тебя действительно мучает твоя работа?
– Нет.
– А что же?
– Нам обязательно об этом говорить?
– А почему бы и нет? – спросила она.
– Я боюсь. Если мы начнем говорить, то можем уже не остановиться.
– Давай. Пасуй на меня.
Услышав команду, он будто расцвел; ей почудилось – хотя от слез все расплывалось перед глазами, – что плечи его распрямились, словно с них упали оковы, и он вдруг стал шириться, разбухать, как разбухают облака над пляжем.
– Пошли, – сказал он и повел ее из кухни в гостиную, затем мимо большого старого камина – к фасадным окнам, смотревшим на вяз. На подоконнике, у самого переплета, лежала маленькая бурая кучка монеток, оранжевая бусинка из индейского ожерелья, которое Джоанна мастерила в школе, тусклый медный ключ от чего-то, чего ему уже никогда не открыть, – от чемоданов, сундука, детской копилки. Во время их разговора Джерри не переставая играл этими предметами, словно пытался выжать из них непреложный приказ, конечный приговор.
– Тебе никогда не казалось, – спросил он, намеренно четко произнося слова, как если бы читал вслух детям, – что мы совершили ошибку?
– Когда?
– Когда поженились.
– Разве мы не любили друг друга?
– А это была любовь?
– Я считала, что да.
– Я тоже так считал. – Он ждал.
И она откликнулась:
– Да, тогда мне казалось именно так.
– Но теперь не кажется.
– Нет, кажется. По-моему, мы стали лучше ладить.
– В постели?
– А разве мы не об этом говорим?
– Не только. Руфь, а тебя никогда не тянет выйти из игры до наступления конца?
– О чем ты, Джерри?
– Детка, я просто спрашиваю тебя, не совершаем ли мы страшной ошибки, намереваясь остаться в браке до конца жизни.
У нее перехватило дыхание, почудилось, что кожа на лице застыла, как одна из стен этой замкнутой комнаты, ограниченной коричневым подоконником с кучкой монеток, низкими фиолетовыми облаками, на фоне которых бледными тенями вырисовывались веточки вяза, квадратом стекла, исполосованным каплями дождя. Голос Джерри окликнул ее:
