Что произошло? Он не дошел до посольства? Испугался, что американцы выдадут его своим? И не решился вернуться обратно. Не доверял Романовой. Он ходил, ходил, без еды и без сна, под невыносимым грузом разлуки. И не выдержал. Покончил с собой. Или просто умер. Ему много не надо. Лег под мостом и не встал…
Зашли в кафе. Шурка предложил остаться и выпить.
Сели за столик возле окошка.
– Что он тебе сказал? – спросил Шурка.
– А? – Романова очнулась.
– Что тебе сказал этот майор?
– По-моему, они халтурят. Ленятся. Бериевские псы ни за что бы не выпустили. А этот поверил на слово.
– У меня есть школьный друг. Разведчик. На Кубе работал руководителем группы. Жили, как в раю: теплое море, деньги, фрукты – круглый год. Он в один прекрасный день все бросил и вернулся.
– Почему?
– Никто ничего не делает. Вместо того чтобы сведения собирать, отправляются на рыбалку. Как Хемингуэй.
Официант принес водку, селедку и отварную картошку, посыпанную зеленым лучком. Картошка была красивая, крупная, желтомясая.
– Масло, – напомнил Шурка.
Официант отошел.
– Если эти системы халтурят, то думаю – дело плохо, – заключил Шурка. – Скоро все развалится. Рухнет.
– А когда?
– Не знаю. Мне все равно.
– Почему?
– Так… – неопределенно сказал Шурка и разлил по рюмкам.
– За майора Поповича, – предложила Романова.
Она приподняла рюмку, посмотрела зачем-то на просвет. Вспомнила майора Поповича, простого крестьянского парня. Если бы он проявил рвение, раскрутил дело, то в лучшем случае перекрыл кислород, не дал работать. Мужа – вон с секретной службы. А в худшем случае – мог бы посадить. Разве мало диссидентов спрятано по тюрьмам? Тот, кто писал донос, знал, что делает.
– Меня чужой выручил, а свои заложили, – сказала Романова.
Шурка выпил. Потом стал есть.
Романова подумала и тоже выпила. Водка была холодная, пронзительная, как глоток свежего воздуха.
– Когда свои жрут своих, значит, скоро все развалится, – повторил Шурка.
– Когда? – снова спросила Романова.
– В один прекрасный день. Все рухнет, и встанет высокий столб пыли. А я посмотрю с другого берега.
– Ты решил уехать?
Шурка опять налил и опять выпил.
– В Израиль?
– Вряд ли. Еврейство сильно не Израилем, а диаспорой во всем мире.
– А тебе не жаль нашу страну? – серьезно спросила Романова.
– Почему вашу? Она и моя. Я – русский человек. Я бы никогда не вспомнил, что я еврей, если бы мне не напоминали.
Шурка снова разлил водку. Романова выпила жадно, будто жаждала. Потом налила в стакан и выпила полстакана. Предметы вокруг стали еще отчетливее, как в стереоскопическом кино.
