Последнее его замечание удивило меня и вновь оживило во мне надежду, ибо разве оно не свидетельствовало о том, что кардиналу близки также идеи моего нынешнего учителя? Он как будто прочел мои мысли и вдруг сказал совершенно неожиданно:
– Да, мой юный друг, это все великие гипотезы! Очень смелые гипотезы…
Он словно обозначил этими словами тот путь, которым мне надлежало следовать в моих дальнейших речах. Однако уже через минуту он увлек меня в такую оживленную беседу об этих гипотезах, что я готов был считать его столь же убежденным в правоте моего учителя, как и я сам.
Итак, я был принят в число домочадцев кардинала, и так же как я прежде пользовался приборами и инструментами учителя, так теперь я работал с приборами и инструментами кардинала, обладая полной свободой действия и, что еще важнее, неограниченным правом записывать результаты своих наблюдений и докладывать о них время от времени кардиналу. Очень скоро я заметил, что он не только позволяет говорить мне о науке моего учителя с величайшей непринужденностью, но даже поощряет эту непринужденность. Он слушал меня, не противореча, а иногда даже вставлял шутливо-одобрительные замечания, как, например: быть может, высокомерному человечеству будет даже полезно задуматься над тем, что Земля – вовсе не средоточие Вселенной, а лишь бедная маленькая звезда. И хотя он время от времени, как некий предостерегающий знак, употреблял выражение «великие гипотезы», он все же никогда не нарушал и не опровергал ход моих мыслей. Лишь когда я пытался перейти от разговора о науке учителя к разговору о его судьбе, он тотчас же прекращал беседу, и хотя он в своей благородно-светской манере ни разу не обидел меня ссылкой на запретность темы, он все же ясно давал мне почувствовать, что здесь проходит граница, которую нельзя переходить.
О Диане я все это время ничего не слышал, и моему желанию нанести визит нашим бывшим спутницам капеллан кардинала деликатно, но очень определенно воспротивился, напомнив, что мне ни на шаг нельзя отлучаться из дворца Его Высокопреосвященства. Постепенно мне стало ясно, что я нахожусь в своего рода заточении, быть может, даже под наблюдением инквизиции, и Диана, как ученица синьора, должно быть, находится в том же положении; и только благодаря великодушию кардинала, тюрьму нам по-рыцарски заменили домашним арестом. Ибо, хотя мне и было запрещено покидать дворец, в стенах его я располагал полной свободой и мог делать все, что пожелаю. Я ежедневно посещал утреннюю мессу, которую кардинал служил в своей домашней часовне в присутствии вельмож из соседних дворцов; меня часто приглашали к трапезе, за которой разговор очень скоро переходил на мою науку, и я с растущим удивлением замечал, что у учителя много сторонников среди высшего духовенства Рима. Мне трудно было представить себе, что в этом просвещенном, благородном римском обществе существовала инквизиция, а когда я вспоминал о судьбе Джордано Бруно, зловеще упомянутого тогда Дианой в «преддверии неба», она казалась мне небылицей. Впрочем, за трапезой Его Высокопреосвященства не скрывали и опасений Церкви, вызванных открытиями новой науки, но я горячо приветствовал ссылки на эти опасения, ибо они давали мне возможность встать на защиту довода о том, что одна истина не может противоречить другой. Я, разгорячившись, произносил страстные проповеди, доказывая, что новая картина неба еще больше возвеличивает Бога-Творца. Меня внимательно слушали, молча, но, как мне казалось, благосклонно. Я не подозревал в своей юношеской неопытности, что эти застольные беседы были своего рода допросами, и без оглядки упивался радостным сознанием, что могу тем самым оказать помощь нашему достопочтенному учителю, а заодно заслужить похвалу Дианы. Да, эта мысль сообщала разговорам некое тайное очарование и служила моему юному сердцу своеобразным мистическим выражением его невинной любви, постоянным внутренним преодолением внешней разлуки с любимой. Сам кардинал тоже был частью этого очарования: я уже знал, что Диана была дочерью его сестры, единственной женщины, которую он беззаветно любил и почитал и любовь к которой затем перенес на ее дочь. Он не возвышал своих родственников, как это делали другие кардиналы, и отцовская любовь его к племяннице не играла в глазах света какой-то особой роли: она никогда не внушала ему честолюбивых планов как можно выгоднее выдать девушку замуж. С пониманием и самоотвержением уступил он ее «звездной любви», как он выражался, и доверил ее синьору, скрыв, однако, ее происхождение под маской родства с учителем.
