Герцог уже не знал, чему удивляться. Между тем патер продолжал все более непринужденно:
– Я с искренним уважением отношусь к отданному вами в Эг-Морте приказу, герцог, однако, согласитесь, он не должен был приводиться в исполнение, так как не был подкреплен королевской грамотой.
– И тем не менее он был приведен в исполнение, – произнес герцог с нажимом. Он испытывал растущее удовлетворение от того, что не отрекся от своего поступка, и продолжал наслаждаться своим триумфом. – Молодой комендант, конечно же, исполнил приказ, заручившись лишь моим словом, что получит грамоту задним числом.
– А вы уверены в том, что аудиенция у короля принесет вам желаемый результат и вы получите грамоту? – спросил патер.
– Почему бы и нет! – Герцог упрямо вскинул подбородок. – Король ведь не ханжа… – Он намеренно выбрал это оскорбительное для Церкви слово, однако патер и его равнодушно пропустил мимо ушей и даже повторил:
– Да, король не ханжа. Но он связан определенными религиозными обязательствами: присяга короля обязывает его к искоренению ереси. Вы забываете, герцог, что, покровительствуя ее сторонникам, вы восстаете не столько против Церкви, сколько против государственной власти, которой нужен единомыслящий народ. – Он помедлил немного и продолжал: – Как я уже сказал, вы попали в весьма затруднительное положение, дорогой герцог, – меня сейчас больше волнует не участь молодого коменданта, а ваша собственная участь: комендант, в конце концов, выполнял приказ своего начальника, вы же, по сути, нарушили приказ вашего начальника. Боюсь, что вам грозит суд.
У герцога при этих словах патера появилось чувство, будто его совершенно неожиданно втолкнули в кромешную тьму некоего пространства, из которого нет пути обратно и о зловещем существовании которого он до этой минуты сознательно не желал думать. Все это время он беспокоился лишь о своем юном подданном, полагая себя в полной безопасности благодаря своему имени и исключительному положению. И вот шутливые слова маркизы: «Вы что же, решили сами перебраться в тюрьму Эг-Морта?» – обернулись для него ужасной реальностью.
Герцог Бово отнюдь не был героем по натуре, он был тонким аристократом, привыкшим к иносказательному языку царедворцев и прекрасным, возвышенным идеалам своих философов; он всегда служил лишь успеху и предпочитал жизнь своего привилегированного класса каким бы то ни было, даже самым ничтожным жертвам. При мысли о том, на что намекнул патер, он испытал ужас, подобный тому, который испытал перед лицом страданий узницы Марии Дюран, только теперь этот ужас адресован был ему самому и его собственной судьбе! Он знал, что обозначенная патером возможность печального исхода имела под собой совершенно реальную почву: ведь несколько лет тому назад уже как будто был случай, когда перед судом предстали дворяне, уличенные в том, что слушали протестантскую проповедь. И если его положение избавит его от участи раба на галерах, то заточения – в Венсеннский замок, а может быть, в Безансон или и в самом деле в ту Башню Постоянства – ему вряд ли удастся избежать! И он сам это чувствовал еще до разговора с патером, однако прогонял мысли об этом. И вот, похоже, его жизнь, еще вчера озаренная блеском Версаля, уподобляется унылому пейзажу Эг-Морта, так испугавшему его. Он вновь увидел перед собой этот пейзаж в его невыразимо тоскливой безбрежности, покрытый солью засохших слез моря, которое все отступало и отступало от берега в свою собственную недосягаемую свободу! Да, посещение тюремной башни в Эг-Морте и в самом деле стало для него дорогой в иной мир, из которого нет пути обратно.
