За окном, в мертвенно-белом свете неоновых фонарей, тихо опускался на землю пушистый снег. Ветки сосен, закованные в ледяную скорлупу, напоминали бутафорскую декорацию в опере, когда Онегин стрелялся с Ленским. Даже сейчас я не желал Владу неотвратимой смерти и, если бы это было возможно, выбрал бы красивую и благородную развязку наших отношений – дуэль.
К Анне! – мысленно приказал я себе, понимая, что должен сначала определиться в отношении ее, понять наконец, к кому она ближе в нашем треклятом неравнобедренном любовном треугольнике.
Я сунул телефон в нагрудный карман и вышел из комнаты. Едва я спустился в зимний сад с водопадом, как путь мне преградила тонкая черная фигура вьетнамца.
– А, дружище! – воскликнул я, взмахнув руками, словно мы давно не виделись и наша встреча обрадовала обоих. – Ты не забыл о том, что должен дать мне одну штуковину?
– Вы уже уходите? – спросил вьетнамец. – Тогда я предупрежу водителя, чтобы он отвез вас в город.
– Водителя не надо, – попросил я. – Лучше дай мне денег.
– Я постараюсь решить этот вопрос, – ответил вьетнамец, не глядя мне в глаза. – Идите за мной.
Он провел меня к выходу и открыл дверь. Я вдохнул всей грудью морозный воздух, почему-то пахнущий спелыми арбузами, и ступил на хрустящий свежий снег. Вьетнамец сразу же спрятался за дверью и запер изнутри замок, и я некоторое время стоял под навесом, глядя на ровную стенку сугробов, окружающих подъездной овал, и на остекленевшие деревья вокруг особняка.
Щелкнул замок. Вьетнамец бесшумно приблизился ко мне, протянул худую стопочку долларовых купюр, а затем пистолет. Я взвесил его на ладони, выдвинул магазин, убедившись, что там все патроны, и, коротким движением толкнув вьетнамца к стене, приставил к его тонкой шее ствол «макарова».
– Ну-ка расскажи мне напоследок, кто твой шеф? – тихо спросил я.
Вьетнамец не сопротивлялся и не морщился от боли и холода, несмотря на то что был в тонком трико и легких гимнастических тапочках без подошвы. Я вдавил «макаров» ему под челюсть и навалился на его тонкое тело всем своим весом.
– Ну, чего ты молчишь, Арлекино? – шепнул я, уже понимая, что вьетнамец даст убить себя, но ничего не скажет. – Зачем его люди вытащили меня из клиники, а? Нехорошо получилось – больного человека в пижаме на мороз…
Это был беспомощный лепет. Я, физически более сильный, с пистолетом в руке, не мог выдавить из малорослого, тщедушного человека ни слова.
Лишь после того, как я опустил руки, пряча «макаров» в глубокий карман куртки, и отошел от вьетнамца на шаг, он, все еще прижимаясь спиной к стене, словно успел примерзнуть к ней, сказал спокойно и уверенно:
