Она долго стояла над белым мраморным надгробьем и читала на нем свое полное имя: «Марина Леонидовна Стенич». И хотя она знала, что ее просто назвали в честь прабабки, так же как ее отца – в честь его прадеда, – все-таки страшновато было думать о собственном имени, написанном над могилой…
Часами кружа по арбатским переулкам и по заснеженным бульварам, выходя то на Пречистенку, то на Остоженку, забредая в Замоскворечье и глядя с Балчуга, как сияют в лучах заката кремлевские башни, Марина узнавала все эти места, как будто видела их не раз.
Конечно, в Медведкове Москва была совсем другой: в основном хмурой, грязной, безрадостной, как людские лица в метро на этой линии. И все-таки это была Москва, и ни один заводской район ни в одном другом городе не мог с нею сравниться.
Необыкновенность, особость Москвы Марина чувствовала, даже когда просто смотрела телевизор. Ни в Карелии, ни в Орле для нее ничего не значило то, о чем рассказывают в «Новостях». Ей было безразлично, кто куда приехал и кто с кем встретился. Правда, и теперь все это как будто бы не влияло на ее жизнь. И все-таки жизнь представала теперь перед нею совсем по-другому.
Премьера в Большом, даже какое-нибудь вручение верительных грамот американским послом – все это больше не казалось ей происходящим на другой планете. Марина и сама не смогла бы объяснить, как и почему все переменилось. Может быть, потому что американский флаг хлопал на ветру прямо у нее над головой, когда она проходила по Садовому кольцу мимо посольства. И лишний билетик у нее спрашивали на Театральной площади, и в булочной на Кутузовском проспекте она однажды разминулась в дверях со знаменитым телеведущим…
Все было рядом, все было возможно, и Марина чувствовала иногда, что у нее дух захватывает именно от этого: от безграничности возможностей.
Первое время госпожа Иветта предоставляла ей полную свободу. Марина даже чувствовала неловкость, видя, как та приезжает утром, трижды в неделю, и тут же уходит в соседнюю квартиру, к которой весь день тянется вереница посетителей. Неловко было брать деньги, всегда оставляемые на столе в кухне, неловко было пользоваться дорогой косметикой, несмотря на то, что Иветта требовала, чтобы Марина это делала.
– Не переживай, дорогая, – усмехалась госпожа Иветта. – Надо спокойно использовать то, что дает тебе жизнь, и не изобретать для себя трудностей. Их и так достаточно.
Конечно, Марина была теперь другою, чем в тот день, когда, испуганная и растерянная, сняла цветастый платок в коридоре Иветтиной квартиры.
