– Будешь так громко петь, я тебя на вибратор переключу, понял? Алло! Слышу, Виктор Михайлович! Что? Сердце? Но у нас тут человек под капельницей… Понятно.
Нажал на пару кнопок, выполняя свою страшную угрозу телефону, и развел руками:
– Дан приказ – ему на запад… Собираемся, барышни. Сюда приедет линейная бригада, а мы перебазируемся на сердечный приступ.
– Молодой человек! – окликнула Люба высокомерно.
Леха оторвал враждебный взор от Алены и обратил его на Любу, не успев изменить выражения:
– Что?
– Подойдите сюда! – скомандовала та. – Проследите, чтобы ваш приятель ненароком не дернулся, чтобы игла не выскочила. Понятно?
– Понятно, – растерянно протянул Леха, с испугом глядя на жирную Генкину руку, соединенную с капельницей, и за те несколько минут, что он пялился на иглу в вене приятеля, бригада успела очутиться за дверью.
– А между прочим, – сказала Люба, – надо бы линейную предупредить, что нам уже заплатили за капельницу. А то сегодня доктор Карпов дежурит, он свою денежку из… пардонте, из заднего кармана брюк у клиента достанет!
– Не надо! – бросила Алена. – Не надо никого предупреждать!
Доктор Денисов, прыгавший по ступенькам впереди, повернул голову и пристально взглянул на писательницу.
– Мстительная барышня, – сказал он.
Люба подмигнула, а Алена отвела глаза.
Наверное, зря она так… Денисову это не понравилось.
Ну что ж, что сделано, то сделано!
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
Давно я ничего не записывала. За это время произошло столько всего… Что из случившегося занести в дневник, а что похоронить в глубинах памяти, дабы со временем вовсе позабыть? Конечно, если воспринимать дневник как беспристрастного свидетеля моей жизни и времени, то я должна фиксировать всякое событие. Однако не получится ли так, что по прошествии какого-то времени мне самой станет стыдно перечитывать некоторые строки?
Но я обещала и себе, и покойному отцу… Придется писать. Постараюсь при этом обходиться без комментариев – может быть, так мне будет проще?
А впрочем, чего жеманиться? Диво уже то, что я имею возможность сесть за свой стол, раскрыть дневник, взять в руки перо и задуматься: писать – не писать. За эти дни выпадали минуты, когда я уже прощалась и с жизнью, и с тем, что мне в ней дорого, – ну и с этим дневником, конечно.
Хорошо! Описываю все сначала. С самого начала – и со всеми подробностями!
Пусть эти записи станут моим покаянием…
Смольников заявил, что одной мне явиться к Марковой недопустимо – он заедет за мной сам.
