Еретичку привезли с великой пышностью. Монахини, коим велено было стать двумя рядами вдоль ведущей к крыльцу дороги, глядели сурово и изредка неодобрительно бормотали, мол, ничего подобного в жизни не видели: ни благочестивая Ирина Федоровна, жена царя Федора Ивановича, ни Мария Григорьевна, супруга Бориса Годунова, не являлись в это святое место в сопровождении такой роскошной свиты, под гром музыки и восторженные крики. Одно слово – полячка безбожная прибыла!
И как нарочно, над монастырем вдруг закружилась туча сорок. Монахини крестились, отворачивались: издавна на Руси сорока – птица нечистая, ведьмовская. Полячка же улыбалась во весь свой тонкогубый рот, даже ручкой помахала птицам. Те покричали и улетели. Только тогда монахиням удалось вновь вздеть личины спокойствия и радушия.
Царица Марфа тоже изо всех сил старалась держаться если не доброжелательно, то хотя бы приветливо. Но когда вышла на крыльцо и увидела царскую невесту в этих ее непомерных юбках, с которыми та еле управлялась, напоминая корабельщика, который не может сладить в бурю с парусом… И что в ней нашел Димитрий?! Ведь посмотреть не на что, ни росту, ни стати. От горшка два вершка, в поясе тоньше, чем оса: ветер дунь – переломится. На узеньких плечиках полячки громоздился огромный, круглый, в гармошку собранный воротник, так что пышно причесанная голова, на которую лишь в самую последнюю минуту догадались накинуть флер (мыслимое ли это дело – вступать на святое подворье, в монастырские пределы простоволосою!), чудилось, лежала на этом воротнике, словно на блюде. Тут хочешь не хочешь, а вспомнишь отсеченную голову Иоанна Крестителя, которую несла на блюде Иродиада. Нет, сама эта Маринка-безбожница и есть Иродиада-плясавица. Своими глазами царица Марфа не видела, но долетали до нее слухи, будто Маринка – великая мастерица пляски плясать, для нее нарочно музыканты и в покоях, и тронных залах играют, только пляшут не скоморохи, а сама невеста государева, да и царь Димитрий от нее не отстает.
А молоденькая девушка в черном платье и с большим белым воротником держалась очень уверенно перед этой преждевременно состарившейся, изможденной, печальной женщиной, черный плат которой был застегнут так накрепко, что врезался в щеки. Ведь это была матушка ее супруга, вдова царя Ивана Грозного. А Димитрий – его сын…
Тут Марина неприметно вздохнула. Увы, Димитрий, каким он был в Самборе и Кракове, и тот, с которым она увиделась в Москве, – это два разных человека. Прежним он становится, только когда говорит с ней о любви, но стоит навести разговор на интересы святейшего престола в России или выполнение щедрых предсвадебных обещаний относительно отхода западных княжеств к Речи Посполитой, как ясные глаза Димитрия темнеют и становятся столь же лживо-непроницаемыми, как у истинного иезуита!
