В 7, усталый и возбужденный, вернулся в отель.
Швырнув куда попало одежду, штиблеты, прошел в ванную. Принял самый горячий, какой только мог вытерпеть, душ и, обтершись колючим полотенцем, бросился в широкую постель. Туда же полетела и пухлая папка бумаг: все фотографии и вырезки из старых иллюстрированных журналов. Раскинувшись вовсю под светом торшера, оскалив зубы, словно волк на красные флажки, янки тасовал перед запрокинутым лицом глянцевые, потускневшие лики одной и той же особы – дамы в немодных уже туалетах, с короткой мальчишеской стрижкой, в анфас, в профиль: целая фототека из бульварной американской прессы середины – 20-х, – лица с чуть вздернутым носом, кукольно-большими и бесстрастными глазами… красотки эпохи немого кино и первых гангстерских синдикатов. Налюбовавшись этим (отдав должное фотогеничности женщины), он перешел к разряду плохеньких, почти любительских снимков каких-то групп лиц во фраках и цилиндрах, то ли в конференц-зале, то ли в учебной аудитории, или даже в собрании палаты лордов… на великолепных хорах, и за банкетном столом… Чуть остановился взглядом на изображении отчеркнутого, отдельно, лица с мефистофельской бородкой и саркастически насмешливой полуулыбкой. На этой несусветной материи янки, уже в дреме, зевнув в последний раз, сбросил все, что было рядом, на пол и, дотянувшись до шнура лампы, погасил свет.
Подобно этому прошли и следующий его день и вечер. На третий… ближе к обеду, надев фланелевый костюм, рубашку с отложным воротничком, обвесившись двумя фотоаппаратами, янки выбрался пешком в город. Не пользуясь транспортом, неспешно переходил улицы – все вниз, вступая в срединный город, – административный и деловой центр Лозанны. Так он дошел до почтамта, широкой площади перед ним. В застекленные вращающиеся двери входило и выходило много народу. Янки повеселел. Сдвинул на затылок свое любимое канотье. Приглянулось ему и кафе под открытым небом, что было неподалеку, где за столиками с шезлонгами подавали пиво с устрицами, легкое вино и газеты. Помедлив в холле почтамта, янки вошел в зал. В одном из окошечек справился об условиях приема и сроках доставки телеграмм. С особым (заметным) почтением прошелся вдоль абонементных ящиков, туда и обратно. С еще более деланным равнодушием постоял у бокса за номером 167. На пробу засмотрелся на этот же ящик с противоположной стороны залы. Совершив еще несколько пассажей и приглядевшись к публике (исключительно к женской ее половине), он выбрался на яркий день. Устремленно сел за один из свободных столиков уличного кафе, заказал легкого имбирного пива и, раскурив сигару, отдался первым свежим впечатлениям. По главному из них – каждый здесь сам по себе, и никто для другого, – сделал три крупных глотка. А то, что на улицах встречалось достаточно соотечественников, вызывающе бестактных и крикливых, даже расположило янки в пользу его «дела». Сейчас же он получал двойное удовольствие: от пития и созерцания площади, примыкающей к почтамту. За столиком здесь можно было просидеть хоть до вечера, не вызывая подозрений, и без особых трат. Дотащившись в своем бдении до трех по полудни, и немало осоловев, он, наконец, оставил свой пост наблюдения и поплелся в ресторан, где мог бы по настоящему пообедать.
