Гирш качнулся с носков на каблуки. Проговорил, будто формулируя:
– Все отлично, Раух. Все по мере своей. (Он быстро «передернул» темы, как бы открывающиеся в перспективе гор.) Взгляните, вон туда. После грозы все ощущается по-иному. Чувства обострены. А неплохо ведь побыть в роли громовержца. Может, и богов-то выдумали только затем, чтобы оставаться людьми в теплой сырости. Расслабьтесь, Раух. Вы – Бог.
И человек с глазами, обведенными, словно углем преисподней, с выбритыми в ниточку опереточными усиками неожиданно и резко расхохотался.
Раух вздрогнул. Поморщился.
– Да, от скромности вы не умрете, Гирш. (Он неодобрительно на такую «кончину» шефа покусал губы.) Желаю вам и в дальнейшем успехов. Так же как и здоровья… душевного, в том числе.
Гирш дружелюбно рассмеялся.
– С вами, с вами дорогой Раух, мы горы свернем. Да ведь и свернули уже!
Раух махнул рукой на такой синдром «небожительства». Пусть себе. Сегодня их день. И с тем – он будто сбросил какую-то мешавшую ему личину. Спокойно отошел и сел на камешек.
Но и Гирш пошел побродить как-то сам по себе. Сделал несколько резких наклонов в пояснице. Присел. Встал. А хорошо и просто почувствовать физическую усталость. Надо ли пробиваться тайными тропами мысли, взбираться на кручу каких-то там технических проблем, возомнить себя кем-то, чтобы стоя вот так, на лысой горе, после часа работы лопатой, и, просто озирая пространство, почувствовать себя подлинно олимпийцем. Нет, пока останется в человеке эта самодостаточность себя – я есмъ и сие осознания с меня довольно – всякий гений его и подвиг пребудут верхоглядством и только. Это уберегает человека от искусов софистики и ограниченности рассудка, но это же и приземляет его на пядь от самого себя. «Человек обречен, – мелькнуло в мыслях Гирша. – Пороха у людей хватит лишь на самоубийство».
Находившись так, он присел на край валуна, подле Рауха. Пригревало солнце. На исходе был трудный и многообещающий день. Здесь – свет и даль горнего мира. Омытое их трудами небо – проявление некоторых их «титанических» способностей, если посчитать за таковые как результат всю массу земли и камней, сброшенных вниз. Каждый из них был при своем отличном настроении, и Раух решился:
– Я знаю вас уже не один год, Гирш, – начал он – Человек я в общем-то одинокий, и потому, верно, наблюдательный. Когда вы предложили мне, отчаявшемуся найти работу физику совместно работать, я понял, что за этим стоит не только, так скажем, гипотетический и скрытный характер вашей деятельности, но и аналитически точный расчет, прозорливость, какая наблюдается у людей, прошедших какую-то школу жизни… дел и решений, – не только инженерных, но и таких, о которых я не берусь и судить. Но в чем не ошибусь, так это, сказав, что вы научили меня проблемно думать. О, я помню: дни и ночи здесь, под камнем, в этих штольнях. Вибрация и гул машин – на пределе возможностей. И тот протуберанец плазмы – однажды едва не спалившего нас… Противостояние двух эфемерид – меня и вас – черному пологу, срок которому – от вечности до вечности… Вы и в проблему-то врываетесь, словно бог древних, со своим молотом и наковальней… Потом – импульс за импульсом, еще раз импульс, как чертовым копытом… Когда-нибудь мы с вами изойдем синим пламенем. Смеетесь? Смейтесь! Но всему человеческому положен предел. Выше и ниже – все одно – ад. Вы действительно мне много дали, Гирш. Я разумею не одну только материальную сторону жизни. С вами работать – наслаждение, но и гибельно… не имея чего-то адекватного вам. Но я заговорился, не желая того. (Гирш, не перебивая, слушал Рауха). Из моей болтовни вы поняли, что я наблюдателен, так вот – под это замечание, я констатирую, Гирш, что вы, несмотря на весь кажущийся научный пафос исследований – чрезвычайно, фатально практичны. Вы и пальцем не пошевельнете (не говоря уже про мозговую извилину) ради одного эстетического переживания, – открытия и пользы науке. По этому моему наблюдению, и как, наконец, компаньон в деле, я и задаю вам вопрос: для чего нам это
