— И что, все они такие? — монах улыбнулся.
— Не лыбься! — взорвался Фил. — Все или не все — не знаю. Других, уж извини, не видел: времени не хватает на разбирательство — кто, да как, да что!
— Странно, — сказал монах. — Кто же тогда делает корабли? Кто пишет научные трактаты? Кто веселит людей в ярмарочных балаганах? Кто пашет землю?
— Это они все для денег! Деваться некуда: жрать-то что-то надо, вот и приходится… Ты, монах, людской жизни не знаешь, а она, я тебе скажу, всякая. То очень закрученная, то — очень простая, еще проще, чем эти твои заповеди… Я, бывало, под настроение, к Гоуру захаживал, в тюрьму: послушать, что пленные ему рассказывают. Теперь не хожу туда. Противно. Я там такого наслушался, что до сих пор тошнит… Вот ты говоришь: кто землю пашет? Верно. Пашут. Потом обливаются. Но это ничего еще не значит, монах. Можно честно пахать землю с рассвета до вечера, а вечером, когда стемнеет, втихую убить соседа — тоже честного пахаря. А зачем? А затем, чтобы соседскую корову себе забрать… Как это назвать? Почему это так?
— «Не убий», — напомнил монах. — Библейская заповедь… Человек, не отворивший свое сердце Господу, одинок, жесток и жалок, как затравленный зверь: он идет на все. Отворивший же — никогда не убьет, ибо он счастлив, а счастливые на убийство не способны. Человек, верящий умом, а не сердцем, лжет. Потому что говорить о своей вере его заставляет только страх перед Господом, но не любовь к Господу. Только страх. Чувство, которое безнадежно далеко от истинной веры… Что, адмирал, я опять говорю туманно?
— Что ж, — сказал Фил. — Я, значит, многожды раз несчастен. Но ты, счастливчик, сидишь взаперти, а я — свободен. Не знаю, как твой Господь, а ты уж точно дождешься: жарко тебе будет в пылающей церкви!
Фил взял свечу и вышел.
…Теперь, лежа в своей каюте, он вспоминал этот ночной разговор, беспокойно ворочался и все отчетливее сознавал, что уснуть уже все равно не удастся: не до сна. Перед его мысленным взором маячила нескладная фигура монаха, и, сколько Фил не гнал от себя это видение, оно не уходило.
Наконец усталость взяла свое, и адмирал уже было задремал, но тут в каюту, не постучавшись, ворвался вахтенный матрос:
— Адмирал, тебя Жаклон зовет!
Опять — Жаклон! Этого Жаклона убить мало, меланхолично подумал Фил, надевая сапоги. Мало того, что монаха привез, так теперь еще и поспать не дает! Зря, ох, зря пираты сняли его когда-то из-под балки таверны. Пусть бы и до сих пор там висел, охламон рыжий. И не было бы теперь ни монаха, ни этого безмозглого рейса за северными соснами, ни бессонницы!
