– В детстве кто-то рассказал мне, что в одной африканской стране есть благородная порода лошадей, которые перегрызают себе вену зубами, когда чувствуют, что исчерпали свои силы, а их продолжают погонять, предпочитая быструю и достойную смерть унизительно долгой агонии. Это метафора жизни, в которой нет уже выхода и все пути перекрыты.
Слушая тихо наигрывавшего для него пианиста, Эмилиано пил бокал за бокалом.
– Еще шампанского, Доменико, – приказал он юноше, улыбаясь.
Испытывая какое-то смутное беспокойство, бармен ушел за стойку и взял другую бутылку шампанского. Когда он поднял глаза из-за стойки, Эмилиано уже вытащил из кармана револьвер и приставил его к виску. Раздался сухой щелчок выстрела. Эмилиано поник головой, как обессилевший человек, которого внезапно сморил сон, и уронил револьвер на пол.
Когда Доменико подбежал к нему, доктор Эмилиано Монтальдо уже не дышал.
Прошло пять лет со дня смерти Эмилиано и моего последнего посещения «Гранд-Отеля» в Римини.
Когда мы встретились с ним в 1980 году, он был цветущим пятидесятилетним мужчиной, а мне недавно исполнилось тридцать. Я была специальным корреспондентом «Оридзонти» – популярного еженедельника, выпускаемого издательством «Монтальдо». И только что меня уволили.
Я знала Эмилиано в лицо, как и все, кто работал у Монтальдо. Сталкиваясь с ним в коридорах, я почтительно и как-то неуклюже здоровалась с ним, но он, как правило, не отвечал на приветствие. По слухам, шеф пользовался славой соблазнителя и любимца женщин, но лично я никогда не испытывала особенного волнения при виде его. Не могу сказать, была ли это невольная самозащита, или он и в самом деле не относился к тому типу мужчин, что нравился мне, но до того дня, как мы впервые остались наедине в его кабинете, Монтальдо был для меня работодателем, и только.
Я обратилась к нему с просьбой принять меня по поводу несправедливого увольнения, о котором меня только что известила администрация, и он пригласил пройти в свой кабинет.
Светлые волосы и большие голубые глаза делали его похожим на шведа. Эмилиано нисколько не соответствовал своему прозвищу Черный Лебедь. Это прозвище лишь чисто символически отличало его от других членов семьи Монтальдо, которые вели с ним войну – кто тайную, а кто явную. В этом смысле оно очень подходило ему, поскольку подчеркивало неординарность его личности.
– Арлет Аризи? – произнес он мое имя отчетливым, хорошо поставленным голосом. – Редкое имя, которое вызывает в памяти блеск какого-то старинного парижского спектакля. Красивая, умная и хорошая журналистка, – польстил он мне, одарив самой блестящей из своих улыбок. – Я согласен, что с вами поступили несправедливо, и вы незаслуженно пострадали. В этом у меня нет никаких сомнений.
